Другой жизни не будет

— Понимаешь, Гелас меня вызывает, говорит, было бы хорошо, чтобы Ванда опеку над кем-нибудь взяла. Может быть, над больницей, детским домом или что-нибудь в этом духе. Посоветовавшись, выбрали мы недоразвитых детей, поскольку они находились в конкретном месте, где монахини эту работу вели с умом. Ну и мама во все это влезла. Я думал, она будет так, иногда помогать им, ну, что ты, бегала туда каждый день. Ее эти недоумки узнавать стали, и она их уже по именам называла.

Помню визит тот. Идут эти из Варшавы по коридору рядом с мамой, она им все объясняет. И настаивает, чтобы обязательно взглянули на Рысика. Последнее время он многому научился. Сестра, что главная у них, кажется, против была, но мама как таран — в эту комнату. Дверь открывает, а ее воспитанник на полу сидит, рядом с горшком и что-то в нем месит. Сначала скорчился от такого скопища чужих людей, а потом как начал в них говном бросаться. Компрометация, понимаешь. Гелас мне потом рассказывал, что готов был сквозь землю провалиться, раствориться в воздухе. Те, что с кинохроники, перестали фильм крутить, все назад пятятся, а наша мама, как будто сама ненормальная, за руки их хватает и дорогу закрывает. Рысик, говорит, просто разнервничался, он и стихи умеет читать.

Михал скривился.

— Хотела мир спасти, а саму себя не смогла. Чего ее понесло в эту Америку? Каждый раз, как письма присылала, ее все меньше и меньше в них становилось. В конце концов погасла, как свеча.

„Входит Стефанек в кухню.

— Мама, закрой глаза.

— Что ты снова задумал?

— Сейчас, мамочка, увидишь.

— Ну зачем такие расходы?

— Красивое?

— Красивое-то, красивое. Подойдет ли?

— Примерь, мамочка.

— Чистая шерсть: наверное, целое состояние стоит. И куда я в таком пальто выйду?

— На пятачок ваш, подружки будут завидовать.

— Да какие у меня тут подружки.

— Ну, пусть завидуют те, что остались в Польше. Жена коменданта Петерка, например.

Мыслями я все возвращаюсь и возвращаюсь к нашему путешествию. Дальнюю дорогу должна была преодолеть, чтобы деревья неземные увидеть. Может, знак это, думаю про себя, может, первый шаг в потусторонний мир, в котором все иначе выглядит, нежели на земле нашей. Детям ничего не сказала, а то бы сразу напустились, мол, что это у меня снова в голове. А я свое знаю. Я должна была здесь оказаться, чтобы первый знак к дороге в иной мир получить.

Тетка письмо прислала, и нужно его было Стефанку показать, так как он мужчина и ему решать.

Дорогая Ванда!

Может быть, тебе и не понравится то, что я напишу, но так бы мне хотелось свои старые кости около вас согреть. Тут тяжко старой женщине жить в одиночестве. И купить ничего нельзя, да и не на что. Как после этих очередей вернусь, так ничего и не хочется. Для себя одной даже газ жечь и то невыгодно. Так и живу без горячего целые дни и недели. Из-за этого желудок болеть стал. Только и снится мне теперь Америка, аж жалко утром глаза открывать.

Может быть, я как-то бы и справлялась, если бы не ключица. Тяжело срастается. Я, как калека, с одной рукой. И этой больницы забыть не могу. „Скорая“ привезла меня в отделение, положили на каталку, поставили в углу коридора и велели ждать. Десять утра было, в семь вечера я скулить стала, как щенок, голос у меня куда-то пропал. В конце концов рентген мне сделали, гипс наложили и говорят: можно домой идти. Как мне добираться домой-то? Чтобы санитарную машину заказать, нужно десять часов ждать. Хотела сама доползти, но где там.

Прошу тебя, дорогая Ванда, не отталкивай меня и не дай моей надежде погаснуть. Она меня все эти годы согревала, как я от вас вернулась. Я без нее не справилась бы с такой тяжелой жизнью.

Квартиру продам и свой грошик вам привезу, чтобы уж совсем на вас не вешаться.

Целую и жду ответа.

Ваша любящая тетка Алина.