Другой жизни не будет

С тех пор он часто приходил ко мне. Как только дети из дома — он у меня. Но я никогда его не ждала. Калитку закроет — и с глаз долой. А я жить продолжаю с мыслями своими, с воспоминаниями, которые столько лет находят приют в душе. Было у меня одинокое существование, без мужчины, были дети, садик. Я даже левкои в нем посадила, тетка мне семена прислала. Вечером запах, как у нас в деревне. А когда Казик приходил, то мое тело начинало играть свою мелодию. Не мешала ему, шла за этим голосом. Только мне было как-то не по себе перед сестрой Галины, что есть во мне такие дверки, которые перед ней на ключ закрываю.

Раз ходили мы с ней вдвоем в кино, возвращаемся на машине, она за рулем. Ванда, говорит, я ведь знаю, что Казик к тебе ходит. У меня аж кровь в ноги ударила, рот не могу открыть, что тут скажешь. Все правда. А она улыбается. Я даже тебе благодарна. Лично мне не очень-то это нужно, а вот Казик готов и днем, и ночью этим заниматься. Измучил и меня, и себя. До сих пор не попалась ему женщина, которая бы меня не обижала. Муж он очень хороший. А тебя люблю так же, как и его. Я молчу дальше, действительно она так думает или просто ко мне подбирается? Ночью спать не могла. А когда Казик ко мне пришел, я разговор наш ему передала. А он смеется, эх ты, золотко мое наичистейшее, ведь ты ей камень с сердца сняла.

— Но больше не приходи ко мне, — говорю я.

Он глаза сделал.

— Теперь, когда все выяснилось?

— Для вас выяснилось, а для меня наоборот. Я этого понять не могу.

— А я другого понять не могу, — взорвался он. — Двоих детей родить и только после пятидесяти лет кое-что о жизни узнать. Все правильно ты сказала, что муж твой слепым щенком тебя отпустил.

— Любовь — это большая редкость на свете.

— Такая любовь ни одного цента не стоит.

— Это вы все на центы переводите, а мы на чувства.

— Ну и дождались полного благополучия.

И так слово за слово, злость нас в разные стороны развела. Я к ним перестала заходить, а они к нам. Стефанек заинтересовался, что это мы так охладели друг к другу. Может, они заняты, говорю, но на всякий случай взгляда его избегаю.

Встретились мы только на Вигилии, [6]по традиции всегда вместе за столом собирались. Казик с одной стороны, я — с другой, стараюсь как можно дальше. Делимся оплатками. Он наклоняется — а я назад, неловко мне как-то стало, говорить что-то начинаю. Казик тоже шутку подпустил, но не взлетела она, как птица, на пол рухнула голубем бумажным“.

Слезы лились у него по щекам, и он ничего не мог с этим поделать. Полез за платком, но сам жест вытирания слез был ему противен. Нервы подводят или еще что-то, старался оправдать он себя. Сидел без движения, удивленный тем, что с ним происходит. Зарыдать по пьянке — это другое дело, но вот так сидеть, ничего не соображая и проливать слезы, просто спешно. А больше всего он боялся показаться смешным.

Вспомнил, как когда-то один из так называемых приятелей спросил его, что это с ним творится, в самую десятку последнее время попадает. Он сначала не понял, о чем идет речь.

— Ну, как это, — удивился услужливый дружок, — жена твоя уже третий раз аборт делает, ты что, не знаешь об этом? Моя кого-то ей там находит.

Как гром среди ясного неба. Уже год они не спят вместе. Марта объясняла, что ей секс противен, с гормонами что-то не в порядке. Необходимо переждать.

Даже не пыталась оправдаться.

— А ты-то что мог мне предложить? — с иронией воскликнула она. — Кто ты вообще такой? Да над тобой за спиной насмехаются.

Он ударил ее по лицу. Первый раз в жизни поднял на женщину руку, и для него это было совсем не просто.

— Дамский боксер, — сказала она с таким презрением, что он согнулся, как от удара.

„— Второй раз могут уже не предложить, — говорит сын и смотрит мне в глаза. — Это большой шанс.

— Здесь у тебя постоянное место, а там неизвестно, — возражаю я.

— Но тут провинция, а там большой город.

— Нехорошо, когда родители за детьми идут. Я тут останусь, а вы езжайте. Это ведь самолетом два часа дороги.

— Я уже вижу, как мама в этот самолет садится, — голосом, полным печали, произносит сын. И подбирается к самому сердцу, но нет у меня других слов. Не знает он того, что я уже понимаю, — старые деревья пересаживать нельзя.

Пришла, разглядывает все вокруг. Я жду, что она первая начнет. Наконец, приглашаю садиться. А она мне на это, дескать, нельзя ли ей комнату моего сына посмотреть. Я ее наверх провожаю и дверь открываю.

— Письменный столик, как у подростка, — удивленно говорит она, — А ведь он большой человек, ваш сын. Последнее время о его книжке много говорят и пишут.

Спустились мы вниз. Я ее кофе угостила. Она сигареты достает. Я бы взяла одну, но Стефанек может прийти и застыдить меня при посторонней. Ни с кем не считается, когда речь о моем курении идет. Поэтому отказываюсь. Она пшик зажигалкой и уже затягивается. А мне завидно.

— Ну, как вам Америка? — спрашивает и уже клавишу нажимает.

— Нравится, — отвечаю, а голос у меня какой-то чужой.

Первое интервью в моей жизни.