«Дорогая мама, пишу тебе из села Онгудай Алтайского края. Не волнуйся, я сыт, Михалыч сыпанул старой пшеницы – видно, боится, что не дотяну до скотобойни. Но мне грустно, мама. Неправильно ты меня учила. Ты всегда говорила, что надо доверять человеку и слушаться. А оказалось, доверять можно не всем. Вот Михалыч… отработал я исправно пять лет, делал всё, что он говорил. А он сдал меня другому – туристов возить. Их я перевёз немало, они наездники неопытные: то седло съедет, то сбрую перетянут. Спину мне свезли, вон вся в гное и рубцах, губу порвали, с глазами беда… Да я не в обиде, терпел. А теперь вернули меня, грязного и больного, и Михалыч решил, что такой я ему не нужен, ведёт завтра на убой. Страшно мне, мама. Но ты не волнуйся…»
Конь Леннон не умел писать писем, да и говорить не мог. Но чтобы понять, что думает лошадь, достаточно посмотреть в её глаза. Марина лишь взглянула на Леннона и сразу поняла, что без него от Михалыча не уйдёт.
Она еле довела коня до дома. Сын разочарованно спросил:
– Ну что это за конь, мам? Грязный, больной…
– А мы его сейчас отмоем, вылечим – и не будет лучше коня на свете.
Влад спорить не стал: хворого было жаль. Марина дала список лекарств, и парнишка рванул в аптеку. Потом они накормили Леннона, обработали его раны и отвели в стойло.
Наутро, зайдя в конюшню с овсом, Влад увидел, что постояльцу лучше. Тот замотал мордой и ткнулся тёплым носом в его шею – мол, спасибо.
Леннона отмыли, расчесали хвост и подстригли гриву – в неё прочно вцепился репей. И оказался конь белоснежным красавцем. Он быстро пошёл на поправку: никто бы не узнал ныне в резвом скакуне недавнего больного.
Влад и Леннон ни дня не могли друг без друга прожить. Летом бродили по обрывистым тропам, зимой ездили к склонам, где однажды Влад и сломал ноги, катаясь на сноуборде. Серьёзно сломал, два месяца провёл в постели, совсем по учёбе отстал. Потом встал на костыли, но до школы не дойти – далеко.
И тут удивил Леннон: он опустился на колени, и Влад смог залезть на него. Никто от коня такого не ожидал. Теперь можно было ездить в школу. Так и повелось: пока парень не выздоровел, конь возил его на учёбу. Без него Влад точно на второй год остался бы.
А Леннон был рад другу помочь и гордился собой. Чтобы понять это, достаточно было просто заглянуть в его глаза.
Многодетная мать
Двенадцатилетний Юра косил траву со взрослыми мужиками наравне, дело это пацану нравилось. Махнёшь косой, а за ней ровнёхонький слой срубленных травинок бархатится, и земля дышит, точно говорит: «Спасибо тебе, молодец, теперь свободно мне, вольготно!» Наработаешься – тело гудит, а потом сидишь с мужиками в тени берёз костромских, смотришь на Волгу и молоко пьёшь с хлебом, матерью заботливо в котомку положенные, да взрослые разговоры слушаешь.
В один из таких сенокосных дней в подберезье к обеду начали стекаться мужики. Подошёл старик Михалыч, расстроенный, и говорит:
– Эй, Юрка! Я там это… Гнездо куропатки срубил. А мамашки на месте нет, наверно, это… струхнула, убежала. А птенцы это… похоже, только вылупились, мокрые сидят… глаза ещё не разули. Беги, вон у той ивы, посмотри!
Парень рванул что есть мочи. Ещё бы, когда вдругорядь птенцов такой птицы вблизи рассмотришь! Взрослых куропаток он не раз видел, только они пугливые такие – убегают обычно быстрее, чем поймёшь, что к чему. Прибежал Юра к иве, смотрит по сторонам, ничего в траве не видно, только попискивает кто-то. Пошёл на этот звук, а у самых кустов, в скошенной траве, действительно гнездо, а там птенцов маленьких побольше десятка, мокреньких ещё. Кто-то сидит уже, кто-то на боку лежит, будто с силами собирается, чтобы на ножки встать. А мамы их не видно нигде, он даже по кустам ближайшим походил, посмотрел. Взял свою пилотку да и собрал перепуганных птенцов туда. Малыши не сопротивлялись, даже обрадовались теплу человеческих рук.
Что делать дальше – парень не представлял, да и Михалыч расстроил:
– Не выживут они дома, Юрка. Куропатки, они это… птицы дикие, а птенцы, глянь, малыши ещё совсем… им тепло постоянное нужно, уход.
– Тут они тоже не выживут, – пробурчал паренёк и ещё плотнее прижал пилотку к себе.
А дома достал своих подопечных и посадил на тёплую печку, повыше от кошки Седульки – вдруг решит, что их ей на ужин принесли. Правда, старой подслеповатой кошке сейчас не до птенцов: своих котят родила, а сил уже мало было, лежала себе под печкой, а детки её по ней ползали. Но всё равно – от греха подальше.