Друзья и соседи

Казак не слушал выступления своих коллег. Он нервно ходил по дорожке за сценой и распевался. Казак решил прорваться по линии вокала и пока репетировал, пугая случайных прохожих звуками, похожими на лай самца-койота.

— Ваша очередь! — услышал Казак.

Он высоко поднял голову и стал подниматься по лесенке с видом человека, идущего на эшафот.

Когда Казак во фраке мальчикового размера и в жёлтых туфлях, носящих игривое название «Верочкин фасон», появился на сцене, Мамайский понял, что наступило время сдавать дела.

Казак посмотрел на членов комиссии слюдяными глазами, откашлялся, и лицо его вдруг приняло задумчивое выражение. В последний раз Казак пел в 1923 году на выпускном вечере в университете, причём не лишним будет заметить, что университет кончал не он, а его двоюродный брат.

«Быстры, как волны, дни нашей жизни», — объявил Казак и кивнул аккомпаниаторше.

Казак запел.

Со сцены понеслись такие неслыханные рулады, что видавшие виды члены комиссии дружно опустили глаза, а председатель их даже закрыл.

Мамайский смотрел на Казака взглядом факира, усмиряющего кобру. Но было уже поздно. С отчаянием человека, идущего на всё, Казак, закончив первое вокальное произведение, молодецки хлопнул в ладоши и неожиданно запел:

— «Эх, Дуня-Дуня-я, Дуня ягодка моя!»

Обогащая рефрен чечёткой, Казак бушевал на сцене. Он не слышал, как председатель комиссии обратился к Мамайскому, находившемуся в глубоком трансе:

— Картина ясна. На сегодня достаточно. Остальных посмотрим завтра.

Казак тем временем спустился со сцены и ушёл.

Он шёл через город в своём концертном одеянии, и люди осторожно уступали ему дорогу.

Наступила ночь. Участники второго тура готовились к завтрашнему испытанию.

Буфетчица Зина в номере у Матильды Прохоровой, дрожа от отвращения, репетировала с мышами.

Нотный библиотекарь Полубаков, названный в ведомости жонглёром, бодро бил посуду.

Город не спал.

У всех на глазах

— … Разрешите войти?

— Да-да, пожалуйста!..

Крупнов неторопливо прошагал по ковровой дорожке до стола, за которым стоял Устимцев и приветливо ему улыбался.

— Прошу садиться, Алексей Егорыч. Вы, наверно, помяли, для чего я вас пригласил?

— Понять нетрудно…

И в самом деле — в том, что его вызвал директор, не было ничего удивительного. Безусловно речь пойдёт о заявлении, которое он вчера подал.

Кассир Алексей Егорыч Крупнов готовился уйти на пенсию, хотя и не просто было ему в одночасье расстаться со своей тесной, но уютной каморкой, с несгораемым шкафом, с горшком герани на зарешечённом окне, где с одной стороны висит художественно исполненный портрет его жены Веры Леонидовны, а с другой — большая фотография Юрия Гагарина, который держит в руках голубя и улыбается доброй, застенчивой улыбкой.

— Вот у меня ваше заявление, — Устинцев взял со стола листок бумаги. — Вы пишете: «Прошу освободить меня от занимаемой должности в связи с достижением пенсионного возраста».

Отложив заявление, Устинцев всплеснул руками, выражая этим сожаление, если не сказать — отчаяние по поводу того, что такой отличный работник и честнейший человек вдруг решил расстаться с коллективом, который любит его и высоко ценит.

— Вы хотите, чтобы я вас освободил «в связи с достижением». Другие а связи с достижением награды требуют, премии, а вы всего-навсего просите вас освободить,

Крупнов утвердительно кивнул. Удачно получилось, что директор вызвал его, — можно коротенько поделиться мыслями, высказать отдельные соображения.

— Некоторые думают, — начал он после паузы, — что моя работа чересчур выгодная. Как же так, сидеть в кассе, век быть при деньгах — и чтобы мелочь к рукам не липла. Глупость это и пыль. Каждая работа имеет свой интерес. Вот, к примеру, когда я с людьми расчёт произвожу, то я, смешно сказать, себе многое приписываю, что вроде и моя тут есть заслуга, что Юра Чудецкий, было время, получал из моих рук девяносто два рубля, а сегодня, когда сильно вперёд продвинулся, стал у меня же почти две сотни огребать плюс квартальная премия. Я ведь из своего окошка ясно вижу, кто чего достоин, кто старается не только для себя посочней кусок ухватить, но и для всего общества побольше да получше сделать…

Слушая старика кассира, Устимцев рисовал на бумаге квадратики и думал: «Удивительное дело, так вот привыкаешь к сотруднику, встречаешься с ним почти ежедневно, повёрнут он к тебе какой-то одной стороной — и вдруг выясняется, что рядом с тобой интересный человек, личность».

— Я наших нечасто в полный рост вижу. Приходят вроде как на свидание два раза в месяц, только их портреты меняются в рамочке, когда они ко мне а окошко заглядывают. Что ни портрет, то характер.

— Это вы точно подметили, — сказал Устинцев. — А теперь скажите мне, что вы передумали и решили взять своё заявление обратно. Оставайтесь, Алексей Егорыч.

Крупнов не ответил. Он вопросительно взглянул на директора, и в этом его взгляде Устинцев прочитал сомнение: «А не зря ли я всё это говорю?»