Друзья Высоцкого: проверка на преданность

Каждый из них играл своего Гамлета. Длительное время ни московский принц Датский, ни его варшавский коллега друг друга на сцене вживую не видели. Так складывались житейские обстоятельства, а может быть, и тщательно скрываемое обоюдное ревностное нежелание Владимира и Даниэля сравнивать рисунок своей игры, какие-то детали, подмечать удачи и просчеты и пр.

Когда Театр Народовы привез своего «Гамлета» в Союз, Высоцкий оказался как раз в Париже. Из-за неразберихи в Орли на свой рейс в Москву он опоздал и влетел в Театр на Таганке, когда спектакль уже завершался.

– Я, – рассказывал Ольбрыхский, – увидел его стоявшим за кулисами и всматривающимся в меня, как раз когда заканчивал свой последний монолог… Я подумал, раз он в театре, значит, успел. Не успел. И уже никогда не увидел моего Гамлета, потому что вскоре я вынужден был расстаться с этой ролью.

(После трагической гибели двух актеров, участвовавших в том спектакле, Даниэль не захотел видеть иных исполнителей в костюмах своих умерших друзей. Кроме того, он почувствовал себя уже переростком.)

«Невозможно объять всего Гамлета, – говорил он. – Не одну сотню раз надевал я его костюм, и на каждом представлении ощущал, будто обнимаю тень огромного дерева. И не мог дотянуться до чего-то, что находилось по ту сторону ствола. А это что-то меня здорово притягивало. Та, другая сторона, открывалась мне каждый раз по-иному…»

А тогда, в Москве, они с Высоцким успели зацепиться за острую для одного и другого проблему взаимоотношений «актер – режиссер». Владимир, жалуясь на Юрия Петровича Любимова, все же смягчал его безусловную диктатуру в театре, говорил, что его режим – это «просвещенная монархия». У Даниэля была двойственная позиция: «Слепое повиновение воле режиссера убивает актерскую фантазию, непосредственность эмоциональных проявлений. Так? Но, с другой стороны, когда режиссер предоставляет мне полную свободу, я просто не знаю, как играть. Нет, полная свобода – это тоже плен… В режиссуру не приходят, вняв чьему-то доброжелательному совету…»

… Гамлет Высоцкого во время гастролей в Варшаве в мае 1980 года мог не состояться. Буквально накануне выезда Театра на Таганке в Польшу Марина Влади позвонила из Парижа в дирекцию и сообщила, что Володя совсем плох и находится в больнице. Однако Высоцкий, наплевав на запреты врачей и мольбы Марины, из лечебницы все-таки сбежал и прилетел в Польшу.

Коллеги по Таганке, участники тех памятных гастролей – Леонид Филатов, Вениамин Смехов и другие – утверждали, что он был в предынфарктном состоянии: «Из него как будто был выпущен воздух. Осталась только его энергетика, но она выражалась не в Володином рычащем голосе, не в какой-то внешней энергии, а в глазах и быстром проговаривании, почти шепотом…». «Он был очень экономичен в выразительных средствах – может быть, потому, что пережил болезнь и, наверное, испытал какой-то конкретный страх перед рубежом, но остановиться не мог и не умел».

Даниэль сам видел, что «Володя выглядел очень уставшим, но играл феноменально. Ни единого лишнего жеста, гримасы. Хотя, к сожалению, не мог продемонстрировать все свои актерские способности. Заметно берег энергию, чтобы хватило до конца спектакля. Это была борьба и гонка с жизнью. Высоцкий старался успеть, как сам сказал об этом в своей песне…

Меня это потрясло настолько, что какие-то детали актерской техники я уже не замечал. Но на то, как Высоцкий читал знаменитый монолог «Быть или не быть?», не мог не обратить внимания. С моей точки зрения монолог этот в «Гамлете» – отнюдь не самый важный. Могу указать сразу несколько мест, где затронуты гораздо более глубокие вопросы. Володя монолог прочел почти скороговоркой, как бы отстранившись от него и удивляясь Шекспиру: собственно, о чем тут разговор? Уж если быть – то действовать, а если нет – покончить счеты с жизнью, и как можно скорее.

Это был вполне зрелый мужчина, взбунтовавшийся против всеобщей молчаливой покорности, вполне отдающий отчет в своих действиях…»

– В какое-то мгновение, – рассказывал Даниэль, – мне показалось, что Володя просто издевается над монологом и самим автором, словно хочет сказать: а о чем, собственно, речь? Зачем раздумывать – убить себя или нет? И с той же яростью, с которой он пел свои песни, он стал «рубить» текст… Володя в своей интерпретации как бы удивлялся Шекспиру: зачем отводить этому вопросу столько места? Более того, начал откровенно издеваться над этим монологом и его автором. Будто язвил: о чем тут речь? Убить или нет? То, что показал мне Высоцкий, было для меня интересно, наверное, потому, что это некто, как бы похожий на меня, но более зрелый. Когда я смотрел его Гамлета, было чувство, что приближаюсь возрастом к Высоцкому… Он был великолепным Гамлетом, но абсолютно другим… Ведь так и должно быть. Искусство не терпит повторений…