DUализмус. Трава тысячелистника

Чёрт побери, тяжело по правилам раскуривать трубку, набитую в три операции, приходится расширять железной приладкой дырочку лёгкой наркотической дури – мать этой вздорной поэзии надобно шлёпнуть пулькой, порохом набитой, чтобы дождаться результата – как вспыхнет вдруг лист табачный ярким пламенем любви загорелось первое знакомство с Олесей – всё той же девочки—женщины любезной 1/2Туземскому сердцу подружки, проснувшейся где-то спозаранку, недалече, может в километре или за смежной стеной женщиной с ребёнком, даже не с настоящей девочкой, а малым зверьком, птичкой, несмышлёнышем, плачущей игрушечными слёзками.

Затухает трубка изнеможённая постоянная трудящаяся чёрнорабочая уморившаяся булькающая воздушно—слюнявым зазором игнорирующая столь длинные поэтические навороты с зелёными бруньками придуманного Гринписом что ли экологического грамматического пережаренного мимолётом синтаксического сервиса.

Девочка эта, ранее упомянутая в тексте с минимумом запятых – суть Олесина дочка, родившаяся через три года после окончания Олесей школы.

Лучше бы, чтобы девочка родилась сразу после окончания этого заведения; но, увы, этого не случилось, и, к радости некоего, не известного вам Чена Джу, не придётся теперь объясняться с читателем и с самой Грунькой через десятки лет, насколько целомудренной и правильной школьницей была дочина мама. Ну, просто эталон девственности и противообразец никуда не годной юношеской нравственности, привезённой из далёких Америк, буйно процветающей на ниве летающего по земному шару империалистического менталитета!

О, чёрт! Как длинно. Но, зато как понятно всякому русскому человеку, даже олигарху! Даже волку зазорному, и, тем более, человеку авторитетному – одному в двух масках, уставшего от синтеза весомого, чего-то стоящего бабла, выделанного не хуже, а хитрее золотого руна из обыкновенных бумажек.

И к этому треклятому менталитету мы бежим навстречу? Встречаем в аэропортах, тащим домой, торопимся покалечить родину, своих и соседских детей, рвёмся заменить искренние чувства зарубежной продажностью, нашу доброту и щедрость – немецким скряжничеством, зажимом, сухостью, образцом, правилами. Борщи и бабушкины пирожки меняем на гамбургеры, в блины вставляем аргентинские буритосы, сибирские пельмени пичкаем сосисками, нарезанными из сизых ног от курочек Буша? Чёрт, чёрт, черта и конец русской цивилизации! И очередной копец короткой русской литературе.

Всё оттуда, всё из этой прославленной Америки, надутой как пузырь, с мировой битой, с клюшкой для гольфа, вечной должницы, живущей на каплях алхимика, разнаряженной в одежды голого короля, тем не менее с мускулами, кобелина, пархатая, крашеные когти, муляжная, яркая, намазанная харя! Самоубиваемая иллюминатами, успешно наживающая врагов, под крылом двуликого Януса – иудаизма-сионизма, хитрейшая в мире организация обмана, Америка, Америка, великая и гниющая, страшная, варварская Америка! Сколько она потащит с собой жертв?

Эта девочка, названная родителями Олеси и с согласия самой матери Грунькой, или Грушенькой – по обстоятельствам любви и настроения, настолько наивна и простодушна, что на расспросы отца, не задумываясь о последствиях, она «сдавала» мамку со всеми потрохами, загулявшую вдруг. От тошнотворного одиночества при здравствующем муже.

Благодаря уловкам матери и славного, но чужого мужика, Грунька затягивала себя, и, получается, что чуть ли ни с пелёнок, в хитроумные истории человеческих измен. Какая же блестящая аморалка при такой ранней учёбе ждала её впереди! Тьфу, тьфу, не сглазить бы и не накаркать.

Прелестно картавя язычком, Груня запросто и не единожды выдавала хитрому своему папаше – разведчику и провокатору – подпольную кличку Кирьяна Егоровича.

После этаких лаконичных, но всё-таки поддающихся расшифровке Грунькиных докладов, настоящему Папаше не составило бы особого труда выследить место встреч проклятого сердцееда-разлучника с его женой и прижать к законной стенке. Там и расплатиться.

Но, слава богу! Существует и эффективно работает спасительная частица «БЫ»!

Предательства Груньки творились после совершенных преступлений, а не до того. Поэтому шкура Кирьяна Егоровича долго оставалась, как говорится, в целостности и сохранности. Не сверлила её ни ржавая пуля, ни бодали её рога поделом обманутого, проученного ревнивца и последнего гада.

Лицо Кирьяна Егоровича краснело. Но, вовсе не от стыда, а от счастья общения с милой Олесей. На какой—нибудь безопасной территории любви. А вовсе даже не на болоте, куда ходят разные блудящие охотники, и где по велению писателей разбиваются сердца наивных колдуний.

Грушенька едва научилась складывать слова из звуков, а до подобия предложений ещё не дошло. Это удачное обстоятельство в определённой степени помогало любовной паре пребывать в тайных сношениях. Какое неудобное слово!

До определённой поры.

Грушенька росла как на дрожжах.

Лепеча, твердел её язычок.

Ширился лексикон и узнавались слова-опыты.

Жарились и множились полуслова-первоблины.