DUализмус. Трава тысячелистника

Из зала донеслось безутешное и простецкое, вечное как песня рыбака о путине, как лозунги рабочего о свержении мирового зла, как плач старого крестьянина о дороговизне фальшивых паспортов: «Хорошая зарплата! Зарплату выдайте – тогда поговорим!»

Не слышит ничего Вадим Генрихович, не желает слышать голос трудового народа.

– Так вот, господа художники, стеклодувы, получатели денег за безделье, – реклама нужна! Только тогда в кассе появятся деньги. Реклама и коллекция. Или даже наоборот: сначала хорошая коллекция, а затем реклама. А реклама через музей – наш главный рыночный инструмент, двигатель, катализатор прогрессивного и одновременно кристаллизатор, допинг, ксанор, эфексор, антидепрессант после пули в мозгу, кислород, доппамять в операционке, и вечная заморозка самого лучшего из самого что ни на есть достойного и народного.

Так утверждал умный и современный донельзя Никодим. И не жалел денег на выставки, презентации и зарубежные конкурсы.

И, действительно: музей, и его содержимое приносили ощутимые бонусы.

Особо ощутимые золотые и бриллиантовые бонусы красовались на директрисе музея Софье Ярославовне Чащиной.

– Наша Софушка, – так, не стесняясь, называл её Никодим, старомодно целуя её разглаженные кремами, пахнущие жасминами руки, находясь в самых неподходящих местах: у общипанного стенда с передовиками, в убогой столовой на такой же допотопной раздаче, у общего рукомойника при входах в не отличающиеся особой гигиеной туалеты… – наша Софушка, – говорил Никодим, – по существу есть главный золотой винтик швейцарских часов, огранённый бриллиантик нашего завода.

Пусть будет так, как считает руководство. Винтик, пусть даже золотой, – не штурвал и даже не рычаг электросчётчика.

– Денег в кассе хотелось бы иметь побольше! – так считает простой народ.

2

Танюша не была старообрядчицей, проповедующей сарафаны, тем более не была ни стеклодувом, ни доработчицей-резчиком, ни даже составителем рецептов или помощником мастера по печам. Она носила стринги.

И она советовала делать это каждой женщине, желающей видеть в себе женщину, а не предводительницу кастрюль.

Она работала бессменным секретарём, и давненько этак – даже трудно сказать точно, сколько лет подряд – прислуживала Шефу.

Она, не прикладывая неимоверных усилий, а методом естественной бочковой выдержки, не нытьём—мытьём, так катаньем, фактом своего существования в соседнем кабинете приблизилась к Прокофьичу (так в просторечье звали почившего в небытие Шефа). Приблизилась настолько, что, в конце концов, стала известной, достаточно незаменимой в житейских делах и одновременно самой расхожей, исключая, конечно же, Софью Ярославовну, фигурой заводского фольклора.

Медленно и верно она стала, хоть и скрытой за ширмой, вовсе не главной, не ключевой, но всё равно что-то двигающей или помогающей двигать помощницей кукловода.

Приблизившись к кукловоду и, само собой, к тому месту, где пишутся сценарии, она, сама того не ожидая, оборотилась в необходимого по стандарту жизни заводов того самого персонажа – всего на виду, чьи поступки, внешность, оплошки, высказывания, манеру пить и говорить, сморкаться, плакать, нечаянно пускать ветры, ходить гурьбой в туалет без защёлки, стоять там на стрёме и совершать иные противозаконные действия – принято обсуждать и обсмеивать на каждом перекуре.

А, кроме того, про Татьяну шептались не только на заводе. Её не забывали и выйдя с территории. Неожиданно, будучи за рулём, вдруг вспоминали Татьянины промашки и словесные перлы; разжигая уличный гриль и услышав трескоток угля, вдруг начинали посмеиваться за её характерное, заливчатое, дробное щебетанье и заразительный смех, слышный даже через стеклянную стенку в конце коридора. И вспоминали при этом почему-то павлина: где они могли слышать и видеть этого павлина? Разве что перья на актрисе местного комедийного театришки могли вызвать такую ассоциацию?

Щёлкая орехи сами, или грызя арахис, вдруг вспоминали, как секретарша делает то же самое, но только шпионски, украдкой. И как она, думая, что её никто не видит через стекло, складывает скорлупки в выдвижной ящик, в аккурат на самые последние письма. Да так неумело, что начальство иной раз удивляется – отчего это свежая корреспонденция доходит до них такой чумазой – вся в чёрных пятнах и мокрой, если дождя на улице нет, а разносчица вполне в здравом уме, спортивной форме и пользуется надёжным непромокаемым портфелем.