DUализмус. Трава тысячелистника

Хотя, что может быть выражено простым нумерованным списком? Ничто. Только количественная сторона. Три разных имени на протяжении двадцати пяти лет говорили об умении Никодима-Никоши приспосабливаться к ситуации и мимикрировать параллельно своему возрасту и меняющейся этике – своей и Родины. Ради справедливости скажем также, что первые клички были результатом полёта фантазии несовершеннолетних сверстников; следующие – итогом юношеского хлёсткого и задорного поэтизирования сродни бесшабашным забавам вагантов; третьи – мерилом нравственного упадка общества и совершенства его – Никодимовского – адюльтера. По крайней мере, так казалось окружению. А Никодим успешно поддерживал заблуждения общества.

Все прежние кликухи и прозвища что-то да выражали, и все были одно хлеще другого.

А тут, на заводе, видимо, не долго соревнуясь в изысках, вдруг окрестили скромно и без претензий – просто Никодимом.

Поэзия у людей с возрастом умирает.

Вот уже последних лет пятнадцать как он – Никодим. Никодим и все тут. Никодим? – что это за имя? Может это кличка пса, котёнка, упрямого козлика на мостках судьбы, название Ноля, безлюдной площади, рынка с дурной славой, дешёвого вакантного места в книге судеб? Полугородское, полудеревенское, ничего не говорящее, ничего не подчёркивающее, какое-то обыкновенное, бомжеватое, серое, несолидное имя – удар бездушного клерка истёртой печатью по свидетельству о перерождении, как результат первого же, необдуманного кем-то порыва имянаречения.

Словом, Никодим Генрихович был чрезвычайно зол на весь последний, окружающий его подвластный народ, придумывающий такие невыразительные прозвища – считай второй, народный паспорт на долгие времена вперёд. И была бы у него такая возможность, засунь его в боярские времена, – он, пожалуй, высек бы всех горе-шутников из этого самого народа, «выскреб бы натурализм», верхоглядство, а зачинателя, автора прозвища – знать бы ещё имя окрестителя – попросту бы высоко поднял в звании – то есть с удовольствием вздёрнул бы к перекладине, вознёс ближе к небу.

Так китайский император «похвалил» некоего мандарина за излишнее старание при неумелой каллиграфии.

Но своему народу, как говорится, виднее. Видимо, не всё так было запущено: в строгости Никодима Генриховича упомянутый злословящий, гадкий, подлый народ находил и маленькие человеческие слабости, и хорошо замаскированные, но на поверку огромные бреши, с соответствующими изъянами и философским или иезуитским объяснением каждого из них.

Пунктуальность и обязательность – вот что стало его военным кличем, фишкой, фигой, которую он носил в кармане, начиная с детсада, мучая и стращая ею друзей по горшку, подруг—чаёвниц, безмерно любящих родителей, бросающих его по этой бухгалтерской причине нелюбящих сожительниц, сереньких соглашательниц – жён, мудрых и не очень преподавателей, слабохарактерных начальников и даром никому ненужных, посмеивающихся за спиной в кулак подчинённых.

И, болтают, именно такое грозное немецкое словосочетание «пунктуальность и обязательность», набранное сорок восьмым кеглем, верховодило скучнейшим наполнением его дипломной работы, нарушившей от пошлой несовместимости указанной выше пунктуальности с художественным формотворчеством гуманитарную, болотообразную – с лёгким запашком машинного масла – институтскую благодать.

– В пунктуальности – залог нашего успеха, – стал поговаривать он, едва только примерив новые погоны, и чуть—чуть оглядевшись кругом, – каждый из нас мнит себя специалистом: один талантливее другого. Может так оно и есть, но ты покажи делом! Покажи и докажи! А что у нас? Да одни обещания, одни завтраки! Для него – тут называется конкретное лицо – попасть вовремя на обед есть главная цель художественного (инженерного, офисного, прочего планктонного) существования. А как доходит до заказа, даже интересного, перспективного, нужного ему самому заказа, то его, чёрт возьми, тут же нет на работе – понос, видите ли, его разобрал. То ему срочно понадобилось везти супругу в роддом, а на самом-то деле – дело плёвое: сквозанул и тут же вернулся. Нет же, он два дня отсутствует, страдает, понимаешь – роды будут трудными – говорит. Да сам что ли он рожает? На третий день, задним числом, когда всё уже давно позади, готовится к мальчишнику. – Тут пауза. – Какой может быть мальчишник, нахрен! – самому уж под пятьдесят, наклепал детей немеряно, а всё по—прежнему хорохорится. А от всего этого он, естественно, устал и тут же требует, чтобы ему на палочке преподнесли… на крайняк Сочи, а он, видите ли, заслужил Венецию, Лазурный Берег. А недавно погрезил в постельке с супругой и стал шантаж мастерить… и, чем бы вы думали?

Молчание.

– Канарскими островами вот как! Ни больше, ни меньше. Место, куда только богачи и проститутки ездят.… Разбаловались. Приехали!.. Ну, так что? Спецлечебница у нас тут для мечтателей, или всё-таки завод? Молчите? Тоже отдохнуть захотелось по-ихнему?

Снова молчание в ответ.

– Курорт, понимаешь, развели, лотерею исполнения желаний!..