Дубинушка

— Жизнь такая сложная штука, и всюду тебя что-то выглядывает, и готова залезть в карман, и так, чтобы взять побольше, и ещё сунуть под нос кулак. Да, я много жил, мне давали хорошую должность, ко мне за товаром приходили люди. О-о!.. Если бы ты знал, какие это были люди! Когда он заходит, то ты думаешь: ну, вот — пришёл министр, или даже больше — Хрущёв или Брежнев. Он сейчас скажет: «Епифаний! Открывай свой сейф». Я смотрю и думаю: «Это уже твой конец!» У меня правое ухо имеет слабые нервы; оно начинает дергаться — взад и вперёд, взад и вперёд. Ты работал на складе — у тебя такое бывало? У меня бывало. И почему-то дергается не нос, не глаз, а ухо. Я говорил с врачом, он сказал: обычно нервный тик бывает на щеке. Ну, вот: у всех дергается щека, а у меня ухо. Я смотрю на пришедшего и думаю: говори скорее, что тебе нужно?.. И он говорит: «Я слышал, к вам пришли пыжиковые шапки». «Да, да — пришли, и мы их сегодня же выложим на прилавки». А он машет рукой и говорит: «Зачем на прилавки?.. Пусть они лежат на складе. Не каждому же гою ходить в пыжиковой шапке». И как только он скажет это сладкое слово «гой», с моего уха уходит страх. Оно уже не дергается, а как труба граммофона поворачивается в сторону пришедшего. А этот хороший человек прикажет принести одну шапку, другую, а иногда и третью. И я велю нести. А что, Евгений, ты сам работал на складе, у тебя были шкуры овцы, козы, — тебе жалко шкуру?.. Мне пыжиковую шапку не жалко. И шапки несут, и заворачивают хорошо в бумагу. И если ко мне пришёл человек очень важный, и он мне очень нужен, и он говорит это слово «гой» — я делаю хорошую позу и нежно этак скажу: это вам презент. Я для вас, вы для меня… И он всё понимает, он прячет бумажник и кивает головой. Ничего не говорит, а только кивает.

Епифаний был человек грамотный, интеллигентный — закончил торговый институт, но его речь совершенно непохожа на нашу, русскую. И звучала она как-то не по-нашему. Он говорил: «Да?.. Мине… Что уже ты сказал?.. Я не совсем понимал». И при этом наклонял к тебе голову, словно желая удостовериться, слушаешь ты его или нет. Хороший был человек, этот Епифаний. Евгений его любил. И если бы он приехал к нему сейчас, он бы сделал для него много рыбы.

— А что это такое — гой? — спросил он его однажды.

— А-а, гой?.. Ну, это не человек, то есть не совсем человек, как мы. Гои это все другие, они далеко, их не видно и не надо их видеть. Гой это дух. Где-то он блуждает, а зачем — неизвестно.

Евгений как-то спросил об этом журналиста Вячеслава Кузнецова, попавшего в лагерь за какую-то драку. Он всем на свете был недоволен и всех поносил нещадно.

— Гой?.. Ну это… такой человек, который вроде бы и не человек. Это ты, я и всякий, кто не еврей. Одним словом, гои; свиньи, идиоты, тупицы — всякая шантрапа. На ней можно ездить, её можно стегать кнутом, морить голодом — ну, делать примерно то, что новая власть делает сейчас с нами. Дурак ты, Евгений! Мы, русские, и все такие: дураки, идиоты, слякоть. Ты помогаешь этому жиду, а того не знаешь, что при обыске у него в сейфе нашли миллион рублей. Вот такие мы ваньки да васьки: посадили себе на шею мразь всякую и рады, что нам доверили тащить их на своём хребте. Тьфу, гадость!.. Тошно смотреть на идиотизм русских. Вот скоро они засадят нас в лагеря, как это уже пытались сделать два жида Дзержинский и Берия, тогда, может быть, и твоя глупая башка уразумеет, что это такое гой и почему они нас так называют.

Журналиста Евгений не любил; всех он поносил последними словами. Ну, ладно: ругай ты палача Берию, но он и Сталина честил. А его-то, Сталина, зачем? Он ведь, как писал в своих воспоминаниях Черчилль, принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой. Ну, а если грузин, так и в Грузии не одни только Шеварднадзе живут. И Багратион был грузин, а Владимир Даль, наш великий русский человек, на поверку датчанином оказался. А сейчас вот многие героические подвиги в Чечне командир вертолётного полка Майданов вершил, — и погиб за Россию, а и он казах по национальности. Нет, Евгений к людям иного племени слепой ненависти не имеет. Он, конечно, за то, чтобы Россией правили русские, но если азиат, скажем, или кавказец, а вместе с нами живёт, готов за Россию голову положить — я тебя принимаю по-братски.

Так он думал про себя, Евгений. И эти чувства и понятия шли у него не от недавно сломанного советского строя, не от воспитания; он такое отношение к людям слышал во всех клетках своего организма, он так был устроен Богом и природой, и силы такой, способной изменить его мироощущение, не было. И, слушая пламенные речи журналиста, Евгений думал: «Надо поговорить с ним по-дружески; негоже это, что он так взъярился на весь белый свет».

Обыкновенно кто-нибудь из гостей, давно знающих Евгения и близко расположенных к нему, прочтя плакат со словами Гёте, тихонько, — так, чтобы не слышали другие, — скажет:

— Ты, Евгений, эту агитацию сними. Не все поймут твой патриотический раж; вот с нами приехал вице-губернатор — он-то уж наверняка тебя не поймёт.