Дубинушка

— Другие не пристали к сердцу, детей им рожать надо, ну, а я что же — живой человек, к тому же и понимать вашего брата способен. Не оттолкнешь же бабу, если судьба её мужиком обделила. Нам бы впору многожёнство разрешить надо, как у наших станичных баптистов. Я однажды зашел к ним вечером, на двух мужиков четыре женщины. И всё у них общее. И на меня крючок закинули: иди, мол, к нам в секту. Говорят, закон у них такой: детей много рожать, чтобы, значит, народ русский не убывал, а множился. Вот ведь оно как: вроде бы секта и раскол в религию вносит, а про народ и они помнят. Противятся тем, кто русский люд извести задумал. Опять же и пьянство осуждают. У них этого нет, чтобы казаки пили, а что до баб, тут и помыслить нельзя.

— Ну, ты, конечно, своего не упустил. Знаю я этих баптистов, бабёнки там справные есть. Они затем и в секту подались, чтобы запаха мужицкого не забыть. Ты-то как с ними связь налаживаешь? Уж рассказал бы.

— И рассказывать нечего. Я за народ свой горой стою и, где можно, патриотизм сполна проявляю.

— Ну, то-то же. Вот эта твоя прыть меня и пугает. Да ладно уж: пойду я за тебя. На хуторе будем жить. Дом-то, кажись, твой горит. А только ты не больно убивайся. Нельзя тебе.

— Что нельзя?

— А стрессам поддаваться. Дом и всякая там утварь — дело наживное, а здоровьишко пошатнётся — тогда уж баптисткам не понадобишься.

Татьяна кончила курсы медсестёр, кое-что знала по медицине, но вот насчёт давления — ошиблась малость. Никакого давления у него сроду не было. А тут простыл немного, вот и голова заболела.

Евгений теперь и сам видел: его дом горит. Слева в отблесках пламени чернели два дерева. «Клёны! Мои клёны».

Вздохнул глубоко, сказал громко:

— Да, прощай мой домишко. А и ладно. Не больно-то много добра в нём. Старенький дом, на ладан дышал. Другой сладим. Получше и попросторнее. Жить-то теперь семьёй будем. Слышишь, Татьяна?.. Поезжай в город за Ксюшей. Семья у нас будет.

— Слышу, слышу, но только ты держись и больно-то не убивайся.

— А ты стихи такие знаешь: «Ничто не вышибет нас из седла, такая поговорка у майора была».

Евгений подъехал к дому Марии, оставил у калитки машину, а сами они с Татьяной пошли к бушующему пламени. Из Задонья тянул не сильный, но упругий ветерок, он словно по заказу широко раздувал пламя. Дом был сухой и горел весело, рассыпая по сторонам искры. Чёрной подковой поодаль от огня стояли люди, и они прибывали: казаки, казачки, и ветхие старики и старушки, и даже дети. Никто ничего не делал — не было смысла; лица суровые, стоят молча. Кто-то увидел Евгения — отвернул голову. Сгоревший дом — страшное несчастье, слов для утешения не было. Кто-то из стоявших близко тихо проговорил: «Ироды петуха пустили. Наняли поджигателя, он и запалил. Денег у них немеряно». Другой ответил: «Дворец-то вроде не их, а для магната нефтяного ставили. Будто бы Шором зовут этого магната. Где-то за границей живёт, а в райцентр двух юристов прислал. Землю будут скупать. Видно, и наша, каслинская, им приглянулась. Ну, а дом Женькин на горе стоит и ко дворцу близко. Глаза мозолил».

Женька будто бы не слышал этих слов, отошёл в сторонку. Про себя так решил: «Ты, Евгений, думать много должен. Думать. Война твоя с этим комарьём только начинается. Без большого ума в этой войне не победишь. Теперь каждый человек от мала до велика бойцом обязан стать. И действовать надо тайно, и тактику, и стратегию каждый для себя сам должен разрабатывать. В нынешней войне нет рядовых солдат, а каждый и за солдата, и за полководца быть обязан».

Отошёл в сторонку, обхватил голову руками: боялся, как бы она сильнее не разболелась. Но странное дело! Голова будто и вовсе не болела. Ясная голова, и даже звона в ушах не слышится. «Ну вот, а она говорит: гипертония. И никакой гипертонии у меня нет, а просто так — голова болела. Она у всех, и у молодых болит. Особенно, если с похмелья».

Вспомнил болтовню казаков; кто-то гуторил: дескать, сорок тебе стукнуло — и ты уже не боец; сиди дома и жди всяких болячек. А поговорил с врачом, тот назвал это пустой болтовней, сказал, что если человек не пьёт, не курит, а к тому же ещё по пустякам не «пылит», то есть не скандалит и не делает историй, такой и до старости глубокой доживёт, а хвороб знать не будет. И только при всяких катаклизмах постанывает слегка, словно старый корабль в непогоду».