Дублин

В Тринити-колледж явились солдаты прямо в то время, когда доктор читал лекцию. Они арестовали его на глазах студентов. И прежде чем доктор понял, что происходит, он уже стоял перед людьми из Дублинского замка, перед людьми, которых прекрасно знал, и они мрачно смотрели на него.

– Подстрекательство к бунту, доктор Пинчер! – заявили они. – Возможно, даже государственная измена. Вы высказывались против королевы.

– Как это? Когда?

– В вашей проповеди в соборе Христа. Вы называли ее блудницей и Иезавелью.

– Нет!

– А король думает, что называли.

Это было абсурдно, чудовищно, несправедливо. Но Пинчер ничего не мог поделать. Не было никакого следствия, не было шансов оправдаться. Его просто бросили в тюрьму и оставили там ради удовольствия короля. Ему даже намекнули, что возможны другие последствия. Не исключено, что фатальные. И он в муках и рыданиях проводил дни в тесной каменной камере. И тогда обнаружил кое-что еще. Если он думал, что у него есть друзья, так их не было. Ни одного. Ни чиновники из Дублинского замка, ни его поклонники из паствы, ни коллеги из колледжа – никто не пришел к нему. Никто не сказал ни слова в его защиту. Он стал персоной, отмеченной королевской немилостью, и находиться рядом с ним было опасно. Лишь два человека подали Пинчеру какую-то надежду.

Первой была мистрис Тайди. Она приходила каждый день и приносила доктору бульон, печенье, немножко эля или вина. Как некий ангел-хранитель, она его не предала. И не просила ничего, хотя, конечно, доктор ей платил. Он гадал, придет ли сам Тайди, но тот не появился. Но это было не важно, достаточно было и мистрис Тайди. Пинчер честно признавался себе, что без нее он мог впасть в полное отчаяние.

Вторым был Бойл. Без нового графа Корка, насколько знал Пинчер, он мог просидеть в тюрьме до конца своих дней. Но в 1629 году с Божьей помощью важный землевладелец стал главным судьей и к Рождеству того же года распорядился освободить доктора. Более того, покровитель доктора нашел для него землю в Южном Ленстере, а там Пинчер, к немалому своему удовлетворению, обнаружил густые леса, которые можно было вырубить.

И доктор Пинчер вернулся к жизни. Его друзья-пуритане, хотя и не навещали его, все же смотрели на него как на героя. Разве он не пострадал за веру? Студенты аплодировали ему, когда он снова пришел читать лекцию. Но теперь он, как всякий публичный человек, познал горькие плоды пустой восторженности и научился быть благодарным за то, что имеет.

Но одна вещь по-прежнему приводила его в недоумение. Как вообще могли возникнуть такие обвинения? И Пинчер гадал, не мог ли чего-нибудь наговорить кто-нибудь из католиков, входивших в делегацию к королевскому двору, и однажды даже спросил об этом Дойла.

– Если они и говорили что-то, – честно ответил Дойл, – я об этом ничего не знаю.

В общем, загадка продолжала оставаться загадкой.

К тому же и его надежды на возвышение пуританства не оправдались. Поначалу, в то время, когда доктора освободили, были проявлены некоторые новые строгости к католикам. Но все мечты доктора о пуританской церкви были разбиты вдребезги три года спустя, когда на остров прибыл новый лорд-наместник короля Карла.

Уэнтуорт. Само это имя звучало для доктора как проклятие. Ему никогда не забыть то ужасное воскресенье, вскоре после появления нового лорда-наместника. Доктор тогда немного опоздал к утренней службе в соборе Христа. Когда он вошел туда, все уже были на местах, а Уэнтуорт и его большая свита сидели на королевских скамьях. Пинчер, торопливо войдя в собор, нашел для себя местечко в задней части нефа. Спеша, он почти не посмотрел по сторонам, а просто сразу опустился на колени для короткой молитвы и лишь после нее медленно поднял голову и посмотрел в восточную часть храма, на хоры. И похолодел от ужаса.

Вся восточная сторона была полностью изменена. Стол для причастий исчез со своего обычного места в центре хоров, где к нему было легко подойти, его передвинули, а в восточной части на помосте воздвигли высокий алтарь, на который набросили великолепный, весь расшитый золотом, алтарный покров. На алтаре в прекрасных серебряных подсвечниках горели высокие свечи, по шесть в каждом. Перед алтарем стоял служитель в роскошном стихаре, который вполне подошел бы для какой-нибудь папистской церкви в Испании, а то и для самого Рима. Пинчер в ужасе смотрел на страшную картину. Он даже приподнялся с места. И лишь чувство самосохранения удержало его от того, чтобы закричать: «Папизм! Идолопоклонничество!»