Дублинеска

Он решает ускорить шаг и побыстрее вернуться домой, потому что у него больше нет сил выслушивать стоны собственной души, к тому же он считает, что бессонно-ясная гладь его мыслей может в любой момент замутиться, даже его комичная, но в целом дурацкая фигура актера немого кино опасно дрожит и меняется в витринах. Единственное, что ему кажется сейчас важным – это чтобы Селия, придя с работы домой, обнаружила приготовленный им обед, застеленный свежей скатертью и накрытый к ее приходу стол и включенный телевизор, и чтобы за едой можно было не разговаривать. Ему надо срочно найти пути к примирению. Стать буддистом, если придется. Он не верит в верующих – пусть это всего лишь вера в Будду, – но если потребуется, прикинется, будто вдруг уверовал. Его отношения с Селией превыше всего. Хотя, сказать по правде, он ужасно не доверяет верующим. Задумываясь об этих вопросах, он вспоминает слова, сказанные Хуаном Карлосом Онетти в конце семидесятых во французском университете Барселоны. Онетти был тогда невообразимо и счастливо пьян и заявил, что католиков, фрейдистов, марксистов и патриотов следовало бы всех собрать в один мешок. А к ним – всякого верующего, неважно, во что он верит, всякого, кто живет, повторяя чужие заученные или унаследованные мысли.

Эти слова тогда врезались ему в память. Он припоминает, что в тот день Онетти сказал еще, что верующий опасней голодного зверя и что на самом деле верить следует в самое ничтожное и сокровенное. Например, в дежурную возлюбленную. В собаку, в футбольный клуб, в счастливое число, в призвание всей жизни. Ему кажется, он помнит, как Онетти говорил это в тот далекий день в Барселоне.

Поскольку возлюбленная у него одна – Селия, и ее никак не назовешь «дежурной», и поскольку он не так давно отрекся от издательской деятельности, которую считал призванием всей жизни, и нет у него ни собаки, ни любимого футбольного клуба, для него абсолютно ясно, что уверовать он может только в счастливое число. В номер в рулетке, раз это все, что ему осталось. И пусть это будет рулетка его жизни, то есть его судьба.

Стараясь не поддаваться панике, он останавливается и смотрит как зачарованный на свои сухарики, словно в них заключается его единственное настоящее будущее.

Когда он проходит мимо кондитерской, работающий там транссексуал – единственный человек, который до сих пор еще строит ему глазки, по крайней мере, открыто, – курит у двери. В этом и заключается, думает Риба, трагедия старости: этот милый транссексуал – единственная на сегодняшний день женщина, для которой он еще существует. Мы постарели, когда на руках у нас появились пятна, мы стали невидимы для женщин. Селия иногда беседует с этой официанткой, приходя за воскресным десертом. Кондитерская довольно паршивая, так что работы у официантки немного, и она почти все время курит в дверях. Риба знает, что она гадает на картах, и всякий раз, когда видит ее, воображает, будто он зашел и просит ее предсказать ему будущее. Он представляет ее себе в зальчике кондитерской, она одета цыганкой и уже разложила ему карты, как Марлен Дитрих в «Печати зла». Короткий невеселый смешок. Пожалуйста, скажи мне, наконец, что меня ждет, говорит Риба, я хочу знать свое будущее. В кондитерской почти нет света. У тебя нет никакого будущего, отвечает она. И смеется, будто ставит точку.

Он уже дома, слушает, как дождь хлещет в стекла. Это похоже на то, как если бы он оказался в своем воображаемом доме, но, к счастью, это его настоящий дом. Он думает о мистере Блуме и спрашивает себя, какая бы у него могла быть внешность. У Джойса не так много намеков на это. Разумеется, это типичный современный человек. Современный по сравнению с Улиссом Гомера. Внутренний смех. Можно предположить, что Джойс выдумал его с тем расчетом, чтобы он был похож на любого провинциального европейца. Человек без свойств. Его затмевают два других персонажа книги – Стивен Дедал и Молли Блум. Стивен, представляющий собой ум и творческое воображение, превосходит его и освещает сверху. Молли, представляющая телесное и земное, поддерживает снизу. Но в конечном счете Блум не хуже и не лучше их обоих: Стивен чересчур интеллектуально высокомерен, а Молли движима исключительно плотскими желаниями, в Блуме же, хоть он и не столь энергичен, как эти двое, чувствуется сила смирения. И кое-что еще: нет никаких сомнений, что Блум был – да и теперь не перестал быть – привлекательней своего автора.