Дубовый листок

Я почувствовал удушье.

— Наленч, а Наленч! Чего стоишь?

Фельдфебель протянул ко мне руку, но я отпрянул, с силой рванул ворот, оторвал пуговицу. Мне не хватало воздуха!

— Не сумлевайся, Наленч! Ну поискали и не нашли. Теперь, по крайности, знают, что ничего крамольного у тебя нет. Только ты не сказывай, мотри, никому. Не велено сказывать про обыск.

Фельдфебель и Сердюк ушли, а я все еще задыхался.

В палатку начали собираться солдаты. Первым появился ефрейтор.

— Эх ты, раскидался-то как! С чего бы это? — спросил он.

— Пуговица оторвалась, ищу иголку, — ответил я, отворачиваясь.

В этот же вечер ко мне подошел поручик Воробьев, позвал к себе в палатку. Приказал сесть.

— Слышал я… обыскали тебя…

Я уронил голову на колени. Конвульсивно сжались кулаки. Воробьев положил руку мне на голову:

— Полно, мальчик. То ли еще бывает!

— Я люблю Бестужева, — сказал я задыхаясь. — Люблю и буду любить! И разговаривать с ним все равно буду!

— Ну и люби. И мы его любим… Успокойся. Пустое это у них. Гоняются за мухой с обухом, бьют лежачих… Но, понимаешь ли, служба… Они, конечно, не сами это придумали. Их тоже кто-нибудь, наверное Розен, послал, а Розену еще кто-нибудь приказал… Успокойся же…

— Виновных, значит, нет? Все потерпевшие?

— Успокойся. Ты лучше меня знаешь, в какое время живем… Эти люди уедут, а рота — большой человек, останется. Тебя она крепко любит… считает честным, своим. И я… я тоже, Наленч, тебя давно люблю.

Глава 46

Когда в конце ноября под проливным дождем мы вернулись в Ольгинскую, я узнал, что произведен в унтеры. Горегляда из списка вычеркнули. Солдаты меня поздравляли. Радовался и Горегляд, а мне было так стыдно, словно я у него что-то отнял. Я сказал ему это.

— Чудак ты! Я в войске всего три года, а ты только в Кавказском четыре. В тюрьме я сидел всего полгода, а ты почти два, Да перед тем тебя чуть не повесили. И заслуг у тебя больше, чем у меня, — какого важного черкеса в плен взял, а он мировую подписал. Это, брат, очень большое дело! Ну и еще: ты лишен чинов и дворянства, меня же оставили дворянином и отняли всего лишь чин коллежского регистратора. Подумаешь, утрата!

Поздравил меня и поручик Воробьев.

— Вот видишь, — сказал он, — все, слава богу, обошлось. А я ведь получил штабс-капитана.

В тет-де-поне я встретил Бестужева. Он вернулся из Пятигорска и поджидал прибытия нашего отряда.

— Произвели в унтеры и переводят в Тенгинский пехотный полк, — сообщил он.

Вид у Бестужева был ничуть не лучше, чем когда он уезжал из Абина. Узнав о моем производстве, он просветлел, долго тряс мне руку и приговаривал:

— Очень рад, очень рад!

Я спросил, каково ему было в Пятигорске.

— Скучно! За все время развлекался один раз. Знаешь доктора Майера?

— Как же! Он работает, в Прочноокопском госпитале.

— Оттуда его давно перевели. Я жил с ним в Пятигорске. Так вот, представь, не успел я обжиться там, явилась тройка борзых…

— Каких борзых?

— Жандармов. И… объявили обыск. Я сказал: S’il vous plait![74] Перетрясли все, осмотрели каждую нитку и нашли… серую фетровую шляпу! Упорно допрашивали, для чего мне именно такая. Я говорю — не моя, прислали из Москвы по просьбе доктора Майера. Не верят! Но, как ни было им досадно, пришлось согласиться — доктор Майер, известно всему Пятигорску, всегда носит такие шляпы, а солдату Бестужеву может взбрести надеть оную, только разве если он спятит с ума. Ушли борзые несолоно хлебавши и… просили оставить их визит втайне.

— Почему же их так интриговала шляпа?

— Я и сам ломал голову, а потом меня надоумил доктор. Шляпы в этом роде носили или носят какие-то из карбонариев. Мы с доктором посмеялись. Но смех смехом, а вообще-то, Миша, тошнехонько! Как это мерзко, что у нас бьют лежачих. Я люблю письма, но теперь избегаю их

писать. Сознание, что кто-то их читает раньше адресата делает язык суконным. Подумай, как могут подобные люди истолковывать случайные слова, если из серой шляпы сделали феерию?

— У меня было такое же развлечение. И допрос.

— Да что ты? О чем же?

— О дружбе с вами.

Я пожалел, что сказал это, так Бестужев посерел.

— Еще не хватало! И на тебя я бросаю тень! Им нужно, чтобы я абсолютно ни с кем не общался! Что ты сказал, если не секрет?

— Что вы редкостный и… люблю вас.

Мы встретились еще раз вечером. Сидели на его бурке, покрывшись моей. Шел дождь вперемежку со снегом.

— Вы до Пятигорска были веселее, Александр Александрович.

— Может быть… Многое нынче передумал… Устал разбойничать, Миша! Мечтаю о… семье. Может быть, это и есть перемена. Перемена вследствие перерождения души или… положение осаждаемого смертью.

— Доктор Майер сказал бы, что это самовнушение. Бестужев махнул рукой.

— Ну никто, буквально никто не хочет понять! Не самовнушение, а ощущение близящегося события! Я слышу это, я знаю! Я больше не в силах себя обманывать.

Рано утром мы опять разошлись — я в свою Усть-Лабу, он в станицу Ивановскую к тенгинцам.

В Усть-Лабе меня перевели в другой взвод. Воробьев сказал, что этому рад: я перестаю быть его непосредственным подчиненным.