Дубовый листок

— Дважды прочел и запомнил слово в слово… Не учил… Само легло в сердце и в голову. Кто этот Лермонтов?

— Молоденький гусар, корнет. Совсем, говорят, мальчишка… — Плятер засмеялся. — Наверное, скоро появится на Кавказе. Таких ведь в Санкт-Петербурге не терпят… Вот бы в наш полк! Я бы его. я бы… на руках понес!

— Что от того, что Лермонтов высказал эту правду? — рассуждал Горегляд. — Он только испортил свою карьеру. Все палачи свободы, славы и гения сидят преспокойно на прежних местах…

— Так, по-твоему, это не стоило говорить?

— Нет. Неразумно это, Михал! Но Лермонтов молодой, ты говоришь, еще мальчик… Кровушка играет… И любил, видно, крепко этого Пушкина.

— Потому и сказал, что любил! И не думал, разумно или неразумно. Страдал и высказался!

После четырехсуточного похода при почти несмолкавшей перестрелке, во время которой был тяжко ранен в живот Максим Луценко, мы расположились лагерем, версты за две не доходя до Геленджика. Там приказали привести себя в порядок к предстоящему смотру. Трудная выдалась задача! Одежда наша была изодрана и утратила первоначальный цвет, сапоги стоптаны и просили каши. Офицеры выглядели не лучше. Особенно жалкими стали их фуражки с выцветшими околышами и переломанными козырьками.

Чинить рубища в лагере, где нельзя добыть путных лоскутов для заплат, было подобно головоломке. Все ринулись к маркитантам, а у них оказались только полосатая ткань и цветастые ситцы. Последние достались на долю солдат, полосатую разобрали офицеры. Портные были завалены ремонтом офицерской одежды, а мы и солдаты обходились собственными силами. Наступила настоящая мирная жизнь: никого не хоронили, никого не убивали. С утра занимались строевой службой, а разойдясь по палаткам, брались за иглы. В те дни в лагере только и слышалось:

— Братцы, кто взял ножницы?

— Эх, игла у меня сломалась!

— Во что бы окрасить нитки? Не белыми же зашивать мундир!

Легче всего пришлось артиллеристам: чинить мундиры недолго — не так изорвались, как наши, а орудия выкрасили за один день.

В штабе тоже кипела работа: шили для царя красивый шатер, подбитый белым сукном, расшивали золотым позументом.

После долгих исследований я решил перелицевать свой мундир. Одному пану богу известно, как тяжко мне было совершить подобный переворот. Сколько раз я распарывал сшитое и сшивал распоротое!

«Так тебе и надо, голодраный шляхтич! — бурчал я себе под нос… — Ты воображал, что эти дела должны делать портняжьи или женские руки, а сам будешь смотреть и покрикивать с высоты своей шляхетской спеси?»

Около двадцатого сентября в лагерь прибыл полковник Кашутин — командир Тенгинского полка. Его все знали и любили за приветливый и веселый нрав. Весной, в самом начале похода, он был ранен в грудь и все лето провел в Геленджикском госпитале. Полковник Кашутин, как всегда, улыбался, но вид у него был совсем не цветущий. Наверное, он выздоровел по тем же причинам, что Петров

и многие другие. Батальонный фельдшер расхаживал по лагерю и спрашивал, почему никто не приходит пить «рубанец».

— Куда подевались больные? Чем вылечились? — недоумевал он.

— Государевым приездом, — отвечали солдаты. — Кабы он, батюшка, побыл с нами на Вулане, ни один человек не заболел бы от треклятой миазмы!

Но Максим Луценко не выздоравливал. Напротив: ему становилось хуже и хуже. Почти каждый день я шагал в Геленджик повидаться с ним и передать привет от товарищей.

— Неужто не приведет бог увидеть государя, господин унтер? — вздыхал он. — Вы уж, сделайте милость, придите хоть рассказать, как пройдет смотр…

Утром двадцать второго, когда все было готово, с гор сорвался ураган. Он поднял в воздух палатки и царский шатер. Понесло их к морю. Началась суматоха. Шатер успели поймать раньше, чем он искупался в бухте, водворили на место и приказали казакам держать, пока не утихнет ветер. Но ветер разыгрывался пуще и выкидывал самые неожиданные фокусы. В конце концов мы остались на весь день без приварка! Ветер выбрасывал из ям, вырытых для разведения огня, все дрова, словно соломинки. А когда Вельяминов вышел из палатки, ветер его опрокинул да и покатил к морю, как чурбак!

Хорошо, что поблизости оказались офицеры. Они догнали генерала, поставили на ноги и довели до палатки. Штабс-капитан Воробьев тоже участвовал в этой операции. Вернулся к нам веселехонький.

— Наконец довелось увидеть, как смеется Алексей Александрович. Ставим его на ноги, а он хохочет: «Спасибо, дражайшие! Не думал, что способен катиться кубарем по воле ветра!» Он ведь не больно легок. Ростом невелик, но в теле.

Мы провели скверную ночь под свист норд-оста и рев моря. Чувствовали себя хорошо только дежурившие на аванпостах. Они до зари стояли на самых вершинах Маркохта, а там никакого ветра нет.

Солдаты беспокоились, приставали с расспросами — как быть, ежели царь-батюшка приедет при этакой буре? Как уберечь бескозырки? Руки-то будут заняты — ружья придется держать на караул.

— Там увидим, братцы. — успокаивал Воробьев.