Дубовый листок

Зато я познакомился с Подлясом, который недавно попал в Абинский гарнизон. Это оказался в высшей степени смирный и скромный шляхтич, как и Горегляд, разжалованный из коллежских регистраторов за то. что отказался давать показания о своем отце. Рассказывал Под-ляс о себе скупо, но достаточно для того, чтобы хлебнувший польского горя понял его страдания. Прощаясь. Подляс деликатно просил добыть ему маленькое распятие.

— Оно, конечно, пан Наленч, бог везде с нами, а все же я привык с юности молиться перед распятием.

Не успели мы возвратиться в Ольгинскую, как приказали отправляться в Тамань на амбаркацию[86]. Там нас встретил новый командир отряда генерал Раевский — высокий темноволосый красавец. Воробьев сказал по секрету, что у Раевского тоже подмоченная репутация — имел касательство к декабристскому делу и панибратство-вал со ссыльными так откровенно, что получил взыскание.

Уже это одно пробудило во мне симпатию к новому командиру, но кроме того, Раевский принес некоторые перемены в наше бытье.

Упокой боже генерал-лейтенанта Вельяминова в святых селениях! Он был хороший генерал, но предпочитал колесить по горам и ущельям, где мы каждое лето теряли сотни людей. Раевский же именно по этой причине приказал доставлять экспедиции на кораблях, запретил фуражировки и отменил посылку отрядов за порционным скотом. «Пусть солдаты два раза в неделю едят солонину, но не погибают от шапсугов, нападающих на конвой», — сказал он.

И вот тридцатого мая 1838 года я проснулся в долине Туапсе, впервые в офицерской палатке, на походной кровати, с чистым бельем и теплым одеялом — ночи еще очень свежи. Лежал и думал: «Я — русский офицер, командир одного из взводов Тенгинского пехотного полка. Меня называют господином прапорщиком или Михаилом Варфоломеевичем, а солдаты величают благородием. Смешно и горько!

Какая разница между поручиком Наленчем, адъютантом генерала Дверницкого, и этим тенгинским прапорщиком? Я родился благородным шляхтичем, а потом объявили, что я не благороден и вовсе не шляхтич. Кто же я теперь? Снова шляхтич, или, как говорят по-российски — дворянин? Благороден ли я снова? И что такое благородство от рождения? Разве у меня руки и ноги сделаны из другого материала, нежели у моего Ивана — денщика, который заботится о том, чтобы я был сыт и чист?»

Какое-то крылатое существо с грозным жужжанием влетело в палатку и так билось о брезент, что спугнуло мысли. Мне пришлось встать и выгнать его полотенцем. Затем я снова улегся и предался размышлениям. До общего подъема было еще далеко. Нахлынули воспоминания о вчерашнем десанте.

Это был подлинный ад. Двести пятьдесят чугунных глоток в течение пятнадцати минут изрыгали гранаты и ядра на берег, где шапсуги притаились за многорядными завалами.

Завалы мы превратили в развалы, и шапсугские трупы усеяли берег. Да что там завалы! Вековые дубы и чинары с треском падали с гор, увлекая камни и песок! Под огнем судовой артиллерии отряд в шлюпках отправился к берегу. С громовым «ура» мы прыгали прямо в воду и спешили за Раевским, на приступ…

Взбираясь на гору, я заметил одного рядового. С видом гуляющего он лез по склону, опираясь на палку. За ним шествовал огромный усач с ружьем и предостерегал рядового от опасностей. На биваке я спросил у Воробьева, не знает ли он, что это за чудак. Воробьев засмеялся и сказал, что это, наверное, Лорер!

— Он недавно рассказывал, что не имеет намерения убивать людей, которые ему ровно ничего дурного не сделали. А усач, по-видимому, его слуга и телохранитель. Но как ты до сих пор не знаешь Лорера? Ведь он зимовал в Ивановской.

— Мало ли нас там зимовало, — отвечал я. — Да и попал я туда весной.

— Здравия желаю, ваше благородие! Прикажете воду подать в палатку, либо пойдете на море? — спросил Иван, заходя в палатку.

— А ты купался?

— Так точно. Вода нынче теплая, а на море окромя того сейчас очень интересно. Кораблей тьма! Видать, ночью прибыли.

Я пошел к морю. В лагере уже кое-где копошились. Дымились костры. Из палаток вылезали заспанные солдаты. В долине еще висел туман, но вершины гор уже золотились.

На берегу стоял мой командир, полковник Кашутин, и изо всех сил растирал грудь мохнатым полотенцем.

Окликнул меня:

— Куда вы, господин прапорщик? Берег здесь неважный. Занимайте мое место.

Саженей за четыреста стояли на рейде бриги «Язон» и «Фемистокл». Паруса их румянились от зари. В стороне покачивались еще два тендера[133] и около десятка разной мелюзги.

Я спросил Кашутина, для чего так много судов. Он ответил, что Раевский собирается сегодня на «Язоне» осматривать берег дальше на юг, а «Фемистокл» прикомандирован к нашему отряду. У остальных же, вероятно, почтовые функции.

Полковник ушел, а я разделся и бросился в море. Но долго наслаждаться было нельзя. Раевский требовал, чтобы в дни, свободные от строительства, офицеры занимались обучением солдат.

В полдень я возвращался к себе на обед и повстречал капитана Хомутова. С тех пор, как я побывал у него в гостях, Хомутов был очень приветлив со мной и всегда останавливался перемолвиться. Так и сейчас: