Дубовый листок

От ужина я отказался. Какая могла быть еда после всего пережитого? Под предлогом того, что нужно быть начеку, я улегся на диване в салоне не раздеваясь. Уснуть, конечно, не мог. Шум на улице не прекращался. Дверь на балкон жалобно дребезжала, и стекла казались красными от зарева. Я встал и подошел к окну. Кое-где горели фонари. В их тусклом свете промчалась группа всадников с криком «До брони!» Слышались отдаленные выстрелы. Я не мог даже думать. Прижался лбом к оконному стеклу и замер.

Легкие руки легли вдруг мне на плечи. Я узнал бы их среди тысяч — руки моей Ядвиги.

— Что с тобой, Михал?

Я обернулся, обнял ее.

— Ничего… Почему сама не спишь?

— Не могу. Что с тобой? Друг должен знать все… И плохое!

— Со мной ничего, а в Варшаве — сама знаешь…

— Почему ты опоздал? Ты всегда был таким точным. И о Высоцком не рассказал ни слова.

— Когда же я мог? Видел его, но поговорить не пришлось. И вообще теперь мне все равно, что он думает… Иди же спать…

— Сейчас… — Нотка обиды звучала в голосе Ядвиги.

Вместо того чтобы уйти, она зажгла лампу, поднесла ко мне и пристально посмотрела в глаза. Я улыбнулся.

— То не улыбка, Михал, — гримаса. Глаза твои не умеют лгать. Разве можно забыть, какой ты пришел в театр… Что ж!..

Низко опустив голову, Ядвига пошла к двери.

Я бросился за ней, вернул, усадил на диван и попросил прощенья.

— Да, я солгал! Случилось! Случилось такое, что я потерял сам себя. Не знаю, где правда! Думал, что я обязан молчать из-за любви и дружбы.

Зачем умножать число страдающих, а особенно близких сердцу!

Я рассказал ей все до последней мелочи, словно был на исповеди. Ядвига тихо гладила мою голову.

_ Люди соединяют жизнь не для одних радостей. Никогда ничего не скрывай от меня…

Дверь распахнулась, и пани Скавроньская встала на пороге:

— Дети! Что это значит?! Почему вы не спите?

— Мамуся, ты ведь сама не спишь, — сказала Ядвига.

— Ну, это другое дело. Разве я могу спать в такую страшную ночь. Что только не вспомнишь, о чем не передумаешь!

— Иди сюда к нам! — позвала Ядвига.

Пани Скавроньская села, и мы молча смотрели на зарево. Снова послышались выстрелы.

— Ведь вот стреляют и стреляют, — сказала пани Скавроньская. — Не в воздух же… Значит, в эти минуты кто-то расстается с жизнью. Если бы люди знали в точности, что им делать, как жить, чтобы везде на земле была справедливость, о какой мечтали и муж, и Владислав. Но ведь люди не знают! Там, где родится доброе, тотчас появляется и злое… По соседству со светлым разумом непременно нужно искать самую пошлую глупость… И каждый уверен, что именно он добр и разумен. Где справедливость? Люди отягощены заблуждениями и подчас не сразу поймешь, на чьей стороне правда…

Посидев еще немного, пани Скавроньская потребовала, чтобы мы отдыхали, и увлекла с собой Ядвигу.

— Можно мне рассказать мамусе? — спросила она уходя.

— Делай, как находишь нужным.

Не знаю, оттого ли, что я во всем признался невесте, оттого ли, что мысли, высказанные пани Скавроньской, пришлись весьма кстати моей разгоряченной голове, я почувствовал себя значительно спокойнее.

Растянувшись на диване, смотрел в окно.

«Там, где родится добро, тотчас появляется зло. Рядом со светлым разумом шествует глупость»… Нет! Что-то пани Скавроньская не додумала. Они не только вместе родятся и шествуют по миру, они все время воюют! И может быть, в этой войне и заключается смысл жизни? Может быть, мы понимаем хорошее только благодаря соседству дурного?.. Значит и сегодня в Варшаве родились революция и контрреволюция. Я рад революции, но почему, несмотря на это, я испытываю враждебность к Высоцкому, когда вспоминаю трупы Новицкого и Трембицкого и… особенно часового! Наверное, он так и лежит у водяного рва, обнимая небо, полыхающее пожаром.

Дверь на балкон продолжала жалобно дребезжать. По мостовой цокали копытами лошади… Кто-то бежал, кричал… Опять стреляли.

Спозаранку я вышел на улицу узнать, что делается в городе. На площади Круглой Церкви строили баррикады. На одной из соседних улиц наши саперы грабили российскую воинскую кассу. Трупы Гауке и его помощника все еще лежали на Замковой площади. Возвращаясь оттуда, я встретил на Краковском предместье вытягивающуюся из университета колонну студентов с профессором Ширмой во главе. Все были вооружены, в национальных кокардах. Выравнявшись, они пошли к Замковой площади и грозно запели:

Еще Польша не сгинула, покуда мы живы,

 Все, что отнял наш враг, мы обратно возьмем!

Эта песня исстрадавшейся отчизны наполнила мою душу ненавистью к угнетателям. Я подумал:

«Нет-нет! Это не может быть простым бунтом, и в попытке убить Константина я выполнял желание многих!»

Уже свернув на Вейскую, услышал сзади громовое «ура» и вернулся на площадь. Туда входила колонна аппликационной школы во главе с полковником Совиньским. С горящими глазами, встряхивая серебряной шевелюрой, он шагал на костылях.

С другой стороны уносили саперов, расстрелянных за ограбление кассы, а с соседних улиц на площадь вливался народ.