Дубовый листок

На первом же перекрестке путь мне преградили волынские уланы. Они мчались в бельведер галопом. Бегом я вернулся на мост. Подпрапорщиков там уже не было, а с Сольца к Яну Собесскому спешила еще одна российская часть. Я скрылся за деревья и с тревогой озирался: куда же могла деться наша рота?!

Когда мост освободился, я снова побежал к Уяздовской и проскочил перекресток в последнюю минуту: трубя, к нему хлынула лавина российских кирасиров… Я бежал очертя голову и на площади Круглой Церкви уперся в левый фланг польской пехоты… Она стояла на стыке Уяздовской и Мокотовой улиц. Первым попался на глаза поручик Арцышевский.

— Почему стоите? Вас ожидают у Яна Собесского! — сказал я, еле переводя дух.

— Сам не могу понять!

— Цесаревич убит!

— Что?! — Арцышевский вытаращил глаза. — Повтори! Что ты сказал?! — Он порывисто обнял меня. — Милый ты мой! Наконец! Да здравствует Польша! Отлились российскому волку польские слезы!.. И потащил меня к командиру.

Тот стоял перед генералом пехоты — князем Станиславом Потоцким. Потоцкий приказывал отправляться по Мокотовой улице.

— Нам приказано по Уяздовской! — с недоумением ответил командир.

— Вы полагаете, пан полковник, что генералу дивизии неизвестно, куда направлять свои части?

— Я не хотел это сказать, экселленция!.. Значит, вышло недоразумение?

— Недоразумения разберем потом. Следуйте по Мокотовой!

— Слушаюсь! — командир зашагал к колонне.

Я подбежал к нему и передал поручение Высоцкого.

— Генерал Потоцкий приказывает изменить направление. Или, по-вашему, он знает меньше других?

— Цесаревич убит, пан полковник!

Полковник внимательно посмотрел на меня и покачал головой.

— Не советую, пан подпрапорщик, громко говорить об этом. Я ничего не знаю и знать не хочу, пока мне не сообщит начальство! — И он подал команду следовать по Мокотовой.

Я вернулся к Арцышевскому:

— Как же так?!

— Да плюнь ты! Не все ли равно, куда идти, если бельведерский Нерон подох?! Потоцкий к тому же — старый косцюшковский воин! Уж он-то должен знать, куда нам идти!

Я стоял в замешательстве. Куда же деваться? Может быть, и в самом деле Потоцкому больше известно? Ведь не успел я отбежать от Высоцкого на сотню шагов, как он со своей ротой исчез… Значит, отпала необходимость в подкреплении у моста Яна Собесского?

— А ты иди с нами, — посоветовал Арцышевский.

Луна парит высоко над Мокотовым полем, где все кажется голубым — и российские части, и некоторые наши колонны. Впереди кирасиров на голубом коне, низко надвинув треуголку, стоит… цесаревич! Он?! Жив?! Что же Набеляк?! Солгал?! Ошибся?!

Цесаревич поехал навстречу нашей части.

— Благодарю за верность! — зычно крикнул он.

За верность?! Значит, нас вели к нему на поклон?! Нет, я не мог этого выдержать! Выхватил у какого-то солдата ружье, выбежал, нацелился на Константина и… спустил курок!

Осечка! Я спустил курок еще дважды! Ружье молчало! Но дико закричал цесаревич:

— Схватить негодяя Наленча!

Бросив проклятое ружье, я побежал сквозь колонну. Стараясь скрыть меня, солдаты расступались и тотчас смыкались… Как во сне мелькнуло в стороне лицо Вацека.

Наконец я нырнул в какой-то проулок и побежал по нему сломя голову. Куда я бежал, не знаю!

Из города доносился глухой, зловещий шум и отдаленные выстрелы. Теперь уже с двух сторон варшавское небо было охвачено заревом.

Наконец я опомнился. Огляделся. Оказывается, я стоял около аппликационной школы[119]… В окнах был свет…

Что же делать? Надо во что бы то ни стало найти Высоцкого. Ведь он не знает, что цесаревич жив. Но где его искать? И куда я гожусь безоружный… Мне пришло на ум зайти в школу и попросить какое-нибудь оружие. Там были знакомые люди…

Парадная дверь оказалась на запоре. Я пошел через двор, поднялся во второй этаж. Что происходило в зале, я не сразу понял. Ученики толпой стояли перед начальником — полковником Юзефом Совиньским, а он загораживал дверь обеими руками и умолял:

— Голубчики! Мальчики! Или вы думаете, я не люблю отчизну? Неужели от меня скрыли бы, что готовится революция?!

Ученики со сдвинутыми бровями наступали на полковника.

И вдруг Совиньский повалился на колени:

— Мальчики! Клянусь любовью к отчизне! Клянусь честью польского офицера! Если революция, выйдем всей школой. Завтра! Умоляю переждать ночь. Еще только ночь! Не могу допустить, чтобы вас перебили! Обязан вас сохранить… для отчизны! — и он зарыдал.

— Пан полковник! — сказал какой-то ученик, выходя из толпы. — Встаньте! Еще не хватало, чтобы вы перед нами стояли на коленях! Мы никуда не пойдем до утра, честное слово! Не правда ли, Панове?

— Не пойдем, не пойдем! — закричали юноши, окружая Совиньского.

Они подняли его, подали костыли и воду.

Расплескивая воду, Совиньский взял стакан. Губы его дрожали.

— Спасибо, голубчики… Теперь верю — вы меня уважаете…

Потрясенный, я вышел на улицу. В городе было необыкновенно тихо, только зарево сделалось больше. Сейчас пламя ползло языками по небу, и казалось, что кто-то гигантский простирает над Варшавой огненные ладони! Далеко-далеко прозвучало два выстрела.