Дуэль Агамурада с Бердымурадом

Был полдень. Над головой, как помню, роилась мошкара… Её мелодичный звон обычно вводил меня в транс, и я шел, слушая его, покачиваясь, как пьяный. Теперь же, когда вмиг провалился в упоительный азарт, звон мошкары странно видоизменился и стал напоминать далекий шум морского прибоя, ритмично накатывающего на песчаный берег… Да и солнце отчего-то вмиг как-то поблекло, словно вдруг сразу после ослепительного знойного полдня наступили вечерние сумерки, когда солнечный диск спустился к горизонту и утратил режущую глаза жгучесть электросварки… Я снял майку, за пазухой которой держал отобранную для выстрелов гальку, свернул её комком и спрятал в разлапистом кусте верблюжьей колючки. Прямо тут же лег на колючую солончаковую землю и пополз на пузе к камышовому проему. Понятное дело, кололся и царапался (потом заметил на животе и ногах глубокие царапины), но ничего не чувствовал. Наверное, со стороны был похож на варана, ползущего на водопой.

Но перед тем как заползти в воду, я, чтобы освободить руку, одел рогатку на голову так, чтобы её кожа оказалась на макушке, а рогачек на подбородке, под самым ртом. Если намочится, то только ручка, главное, чтобы сухой оставалась резина и кожа. Единственную гальку, понятное дело, взял в рот: больше её негде было держать. В воду сполз тихо, прижимаясь к правой стороне камышового проема, морщась от уколов об острые поломанные или согнутые тростинки. Тем не менее сполз бесшумно, и тем более – не подняв волн. Миновав камыши, повернул сразу направо, в противоположную от цапли сторону, чтобы она не насторожилась. И чтобы окружным путем добраться до плавучего камышового островка, из-за которого собирался подкрадываться. А когда углубился настолько, что можно было поплыть – поплыл, чуть отталкиваясь от рыхлого илистого дна ногами. И все это время на цаплю не смотрел: опасаясь, что она почувствует моё внимание и насторожится. Даже когда с дальнего берега озера стал заходить за плавучий островок, все равно поборол в себе искушение посмотреть на цаплю. Ведь вполне могло быть, что она, заметив меня, давно уже улетела, а может быть – улетела и просто так, сама по себе. «Но ежели улетела – значит, улетела, значит, не судьба», – подумал я тогда и не посмотрел-таки в её сторону. Зашел за камышовый островок, и, хоронясь уже за него от цапли, пошел по дну, проваливаясь едва ли не по колено в рыхлый ил. На подходе к островку, за десять метров до него, снял с головырогатку, вынул изо рта гальку и вложил её в сухую кожу. Затем для пущей маскировки наложил венком на лысую голову желто-бурую тину. И на изготовку стал приближаться к островку вплотную. Но только теперь решил посмотреть через тонкие камыши островка на месте ли цапля.

Она была на месте… Она, подтянув одну длинную ногу к туловищу, мирно отдыхала. Может быть даже дремала. Отчетливо помню, что глаз у неё был чуток прикрытым. А серый хохолок на гладкой маленькой голове чуть шевелился. Возможно, мне это показалось, потому как ветерка тогда вроде не было. Её тяжелый длинный острый клюв выглядел солидно, словно это был вынутый из ножен здоровенный охотничий нож. Сердце у меня заколотилось так сильно, что виски, казалось, превратились во внутренние колокола. Помню четко, что пот в мгновение залил лицо, следом обильно вспотела спина, и даже та её часть, что была под водой, стала потеть, как будто в бане. От пота больно зарезали глаза. Смахнув мокрой ладонью пот с ресниц и бровей, я наклонил голову и, широко раскрыв рот, стал ожидать, когда успокоюсь и обсохну. Я не знаю, откуда у меня взялись силы суметь сдержать себя, находясь в восьми метрах от цапли. Но потом вдруг на меня нахлынуло какое-то совершенно неожиданное равнодушие. Мне стало все, как говорится – бир–бар. Я перестал потеть, сердце перестало биться, словно исчезло куда-то. Для пущего форса я подождал еще пару минут, пока обсохнет пот на лице и спине. Потом спокойно распрямился, чуть отстранился в спине и, увидев вновь цаплю через редкие тростинки, прицельно подвел прорезь рогачка, словно мушку ружья, под птичью голову, уверенно натянул резину и выпустил из пальцев кожу…

И ничуть не удивился, и даже не взволновался от радости, увидев, как цапля на моих глазах обмякла, и, будто в замедленной киносъемке, обронила голову на заламывающейся длинной гибкой шее, раскинула крылья и завалилась набок. А я, будто убил своего пятисотого воробья, спокойно вышел из-за укрытия и пошел к добыче, не заботясь теперь о бесшумности и поднимая ногами волны. На ходу сбросил с головы ненужную теперь высохшую тину. Взял в руки теплую тушку цапли и напрямик направился к камышовому проему, держа высоко над водой в одной руке рогатку, в другой убитую цаплю. Голова её раскачивалась на длинной шее, как на веревке, словно маятник, и длинный тяжелый клюв, касаясь острым кончиком воды, окрашивал её, словно фломастер, в слабый розовый цвет…