Дуэль четырех. Грибоедов

«Паломничество молодого Гарольда»[156] чуть не обожгло ему жадные руки. Четвёртая песнь. Он вздрогнул, раскрыл, взгляд метнул, охватывая тотчас по нескольку строк. Ага, и последняя! В нынешней поэзии вещь беспримерная. Едва ли в Петербурге он мог её прежде увидеть, чем здесь, за Кавказским хребтом — чудеса! Он страшился расстаться, спешил, чуть не разом охватил глазами итальянский эпиграф, три стихотворных строки, Ариосто, третья сатира:

«Я видел Тоскану, Ломбардию, Романью, те горы, что разрезают Италию надвое, и те, что отгораживают её, и оба моря, которые омывают её».

Его сердце забилось. Совпадение странное, может быть, пророчески важное: он тоже видел могучий хребет, отделяющий Европу от Азии! Далее что?

Посвящение:

«Джону Хобхаузу, эсквайру».

Страниц пять убористой прозы английской, Бог с ними.

Стихи,стихи,скорее стихи!

Вот первая предстала строфа:

В Венеции на Понте деи Соспири,
Где супротив дворца стоит тюрьма,
Где — зрелище единственное в мире! —
Из волн встают и храмы и дома,
Где бьёт крылом История сама
И, догорая, рдеет солнце Славы
Над красотой, сводящею с ума,
Над Марком, чей, доныне величавый,
Лев перестал страшить и малые державы.

Боже праведный! В самом деле улыбка Минервы, кто-то дельный верно изрёк! Что за чудо! Поэзия, мысль! Против воли жарко вырвалось вслух:

   — Истории крыло!

Разбиравший надпись другого пакета, Чавчавадзе чуть ли не вздрогнул, вскинул голову, искренно удивился, взглянул вопросительно:

   — Какое крыло?

Александр не смутился, весь светлый и чистый — истинный праздник в душе, захлебнулся словами, рад изъясниться:

   — Это Байрон! Сколько калёной поэзии! Какая сила созрелого в продолжительных думах ума!

Чавчавадзе согласно кивнул, улыбнулся:

   — Да вы, я вижу, тоже поэт!

Рядом с Байроном нарекаться поэтом, помилуйте, срам, Александр воспротивился с жаром:

   — Э, далеко кулику до Петрова дня!

Глаза Чавчавадзе так и вспыхнули ироническим смехом.

   — Это у вас, у русских, в таких выражениях отзываются о хорошем поэте?

Александр шутить не хотел, дёрнул губами, с гадливой гримасой сказал:

   — Да, у нас, у русских, этак-то говорят о поэте ничтожном.

Глаза Чавчавадзе тотчас угасли, сделались строги, зато голос сделался мягче:

   — Вы всегда так строги к себе?

У Александра похолодело лицо.

   — Похвастать тем не могу, приключается иногда, ежели заглянуть построже в себя, что надобно много, много учиться, чтобы нашему кулику вровень с Байроном встать.

Чавчавадзе пристально поглядел, помолчал, улыбнулся тепло:

   — Что ж, учитесь, возьмите на время.

Он тоже пристально поглядел, снисхождения, тем паче жалости к себе не терпя, да тут, как видно, не жалость была, тут засветилось в душе, может быть, первое дыхание истинной дружбы он угадал, а всё же кратко спросил:

   — А вы?

Чавчавадзе извлёк новый том из обёрток, пробежал глазами названье, протяжно вздохнул:

   — Государева служба берёт много времени, хоть в деле мой полк давно ни в каком не бывал, этой кучи достанет на месяц, на два.

Он оживился:

   — До возвращения Алексея Петровича мне как раз время некуда деть, а там к персиянцам в поход, тоже государева служба всё время волком прижмёт.

Чавчавадзе погладил книгу ладонью:

   — Вот и славно, пока время, учитесь у Байрона, учитель великий — подарок судьбы.

Он поверил не тотчас, с пылом вскричал:

   — Благодарю!

Они замолчали. Он Байрона нервно листал, вырывая на разных страницах бессвязные строки. Чавчавадзе неспешно, любовно потрошил свои бандероли. Нежданно-негаданно вечер настал. Свечи внесли. Надвигалась быстрая чёрная южная ночь. Он вскочил. Изъяснил, что обязан у Ховена быть. Благодарил ещё раз от души и простился.

Чавчавадзе проводил его до крыльца.

Экипаж дожидался.

Чавчавадзе что-то быстро, негромко сказал по-грузински. Высокий возница, грузин в белой папахе, в чернейшем веере бесподобно густой бороды, произраставшей от самых, тоже чернейших, бровей, так что углями сверкали только глаза на смуглом лице, молча кивнул и взялся за вожжи и плеть.

Чавчавадзе обернулся к нему:

   — Вас отвезут.

Он взобрался, уселся и нашёлся только спросить:

   — Когда снова в Тифлис?

Свет трепетал, вился дым факела у него за спиной, Чавчавадзе весь чёрный, с неразличимым лицом, таинственный, однако не мрачный, придвинулся, тихо ответил, точно он его видел во сне:

   — Как служба позволит. Я вас разыщу.

Александру сделалось одиноко и грустно, он уезжать не хотел и чуть не плача выдавил из себя:

   — Буду рад.

Чавчавадзе что-то почувствовал, ласково потрепал его по задрожавшей руке:

   — До свидания.