Дуэль четырех. Грибоедов

«Восемь лет прошло между созданием первой и последней песни «Чайльд Гарольда», и теперь нет ничего удивительного в том, что, расставаясь с таким старым другом, я обращаюсь к другому, ещё более старому и верному, который видел рождение и смерть того, второго, и пред которым я ещё больше в долгу за всё, что дала мне в общественном смысле его просвещённая дружба, хотя не мог не заслужить моей признательности и Чайльд Гарольд, снискавший благосклонность публики, перешедшей с поэмы на её автора, — к тому, с кем я давно знаком и много путешествовал, кто выхаживал меня в болезни и утешал в печали, радовался моим удачам и поддерживал в неудачах, был мудр в советах и верен в опасностях, — к моему другу, такому испытанному и такому нетребовательному, — к вам...»

Верно, единственного, несравненного друга всякому поэту ниспосылает в опору и в помощь милосердный Господь. Недаром видел он нынче Шаховского, Катенина. Ах, куда же подевался прелюбезный сердцу Степан? Нет, Степана он не забыл. С именем Степана он проделал всё путешествие от Петербурга до Моздока и от Моздока в Тифлис, на суд Степана готовил беглые путевые заметки свои, которые собирался расширить, чтобы сделать из них что-нибудь. Жаль, что пока не расширил, что нечего путного ему посвятить, не то непременно это прекрасное имя украсило бы собой его благодарное посвящение, не в пример горделивому Байрону, который в глазах его не возвысился до примера, но из жажды одинокого сердца верного друга хоть словом типографского привета почтить. Да что, к стыду своему, посвящать? Свет вдохновенья не озаряет его бесплодной, иссохшей души, а без этого плодотворящего света всё выйдет сущая дрянь, что ни замысли положить на бумагу, хоть простое письмо, хоть бесстрастный отчёт в несносную канцелярию Нессельроде. Вот, гляди-ка, и Байрон об том говорит:

«Писатель, не находящий в себе иных побуждений, кроме стремленья к успеху, к минутному или даже постоянному успеху, который зависит от его литературных достижений, заслуживает общей участи писателей...»

Но, право же, общей участи он не желал.

С тем сложил книгу, умылся, оделся с небрежностью истинной элегантности и отправился искать губернатора, от души возмущаясь, что ни в каком закоулке не попадалось лакея, обязанного путь указать.

Губернатора отыскал он в столовой, одетого с вчерашней небрежностью провинциального большого начальника, который не привык стесняться ничем, точно тот всю ночь не вставал от стола, лишь тщательно выбритый подбородок и неподдельная свежесть лица без спору свидетельствовали о том, что Роман Иваныч спал превосходно и не уклонился исполнить утренний туалет.

Александр с холодной вежливостью случайного гостя, с вечера до утра уже позабытого, пожелал ему доброго утра и тотчас спросил, готов ли его билет на постой.

С брезгливой миной облупливая яйцо, подцепляя скорлупки коротким пальцем небольшой пухлой руки, Роман Иваныч, не взглянув на него, отозвался простецки, точно служил губернатором на Москве, сыздетства знаком был домами и, по меньшей мере, в трёх поколеньях считался близким родством:

   — Э, голубчик, пожалуйте завтракать, а билет, вестимо, готов, как билету быть неготову, службой обязан, да куда ж вам спешить, квартира сквернейшая, в здешних краях не бывает иных, гаже разве что в пошехонской деревне, поспеете, наживётесь в хлеву.

Довод был капитальный, согласиться пришлось, он сел как пришлось, сам налил себе из кофейника кофе, с громадного блюда, точно заведённого для роты солдат, румяную булочку взял, но угрюмо молчал, почитая в чужом доме завтрак насилием над собой.

Нисколько не озаботившись мрачным его настроением, Роман Иваныч во всё время неторопливого завтрака безобидно брюзжал на Тифлис, свой пост губернатора поминал как изгнание, изливал жалобы на несносные летние жары, происходящие от спёртого воздуха, стеснённого отовсюду горами, — точно в колодце живём; на страшные лихоманки, которые с особенной яростью нападают на русских, избалованных свежими ветрами своих необъятных равнин; пространно сетовал на неодолимые трудности службы, насланные единственно для того, чтобы покруче нагадить ему, естественное следствие ужасного бесплодия здешних плодородных долин. Тут Роман Иваныч позабыл про еду, откинулся в своём поместительном креслице, возглавляющем обширное пространство стола, и от возмущенья забрызгал слюной: