Дуэль четырех. Грибоедов

   — Голубчик, представьте, чёрт их задери, всякий гвоздь, каждый паршивый сухарь приходится караваном тащить из России, это за столько-то вёрст! Хозяйственное убожество не поддаётся никакому воображению. В самом Тифлисе до сего времени завели всего-навсего пушечный, пороховой и стекольный заводы, естественно разорённые Агой-Мухаммедом во грозное имя Аллаха — то-то расстарался, стервец; а к ним монетный двор и типография с такими машинами, что противно глядеть, а более ничего путного не производится ни в самом Тифлисе, ни где бы то ни было по горам и долам — вот и живи, и государеву службу служи! На базаре-то были? Как не бывать, куда ж и пойти! Все русские первейшим делом туда! А там что? А там все товары турецкие и персидские. Свои-то грузинские одни кинжалы да шашки, да дивиться тут нечему, что ни день, то резня. Хлеба бы первостатейные могли при здешнем климате вызревать, а тут чуть не голодом мрут, куда ни глянь, везде перелог[158], когда в самой захудалой пошехонской деревне трёхполье давно, землицу доводят до полного истощения, о навозе не имеют понятия, под посев ковыряют чуть не руками, пошехонские мужики в сравнении с грузинцами чуть не вольный народ, пошехонского-то, крайнее зло, на борзую собаку могут сменять, а князья-то грузинские своих в полное рабство продают мусульманцам чуть не отарами; после этого варварства, голубчик, какие будут хлеба! А мне каково? Мне строить, мне ораву рабочих кормить! А я, голубчик, не семи пядей во лбу, не-ет, не семи, сам погляди! А и был бы семи, так и что? Тут и с семью-то пядями ум за разум зайдёт, вот те и начальник губернии, чёрт их задери! Первейшее дело — отсюда бежать, да сколько ни хлопочу, в России путного места не сыщут, и точка! Надо терпеть!

С легкомыслием, свойственным отъезжающим в края неизвестные, Александр неторопливо, с видом полного равнодушия, мол, гость должен вежливым быть, задал непраздный вопрос:

   — И ничего сделать нельзя, никаких перемен?

Роман Иваныч насупился, собрав морщины на лбу, пошевелил в воздухе пухлой рукой, изображая отрицательный жест, упавшим голосом произнёс:

   — Хлопочу.

Хлопотуна было жаль, хлопотун, должно быть, изрядный, а смешон, куда как смешон. Александр улыбнулся одними глазами:

   — И что же?

Роман Иваныч развернул пустую ладонь:

   — Естественно, ничего, не берут-с в Петербург.

Александр хладнокровно перевёл разговор на другое, что истинно ему было любопытно:

   — Хлопочите, непременно возьмут. А что предлагаете вы изменить в хозяйственном положении Грузии?

Роман Иваныч хозяйственной жилки был человек — тотчас видать, рассудительно отвечал:

   — Надеюсь, колонисты, немцы приезжие, дадут нам достаточно хлеба, а более что? Как приохотить к производительному труду население, которое тысячу лет воюет между собой и с соседями, воинственности которому ещё не положен прочный предел? Вот лет пять обживётесь в здешних краях, так увидите сами, ежели, натурально, вас лихоманка не съест.

Александр поневоле вздохнул:

   — В миссии я всего два года.

Роман Иваныч покрутил головой:

   — Это вот жаль. Народам нетронутым образованные люди ох как нужны для совета.

Образованные люди точно повсюду нужны, да он в душе своей не слышал намеренья первобытным народам советы давать, он возразил:

   — Авось как-нибудь своих заведут, если не для советов, так для того, чтобы было кого проклинать.

Роман Иваныч руками всплеснул:

   — Помилуйте, батюшка, дело труднейшее, ещё возьмёт тысячу лет. И, позвольте, из чего проклинать?

Александр рассмеялся беспечно, однако ж прищурил глаза:

   — Нам куда торопиться, мы подождём. А проклянут непременно, замучат до смерти — образованного человека отчего-то слишком не любят в своём-то отечестве.

Роман Иваныч покривился, почесал раскрытую грудь:

   — Можно бы подождать и тысячу лет, когда бы не провинция империи нашей, а на что она нам, никак в толк не возьму, голь перекатная, нищета, теперь у нас от них боли голова.

Смешно ему стало, да он не согласиться не мог:

   — Точно, голове нашей болеть и болеть, и долго болеть.

Они всё-таки окончили завтрак. В сопровождении инвалида — ветерана блистательных походов Суворова, отправился он на квартиру. Владелицей низкого туземного домика оказалась старая женщина в чёрной одежде, в чёрном платке до самых бровей, худая, морщинистая, с сухими глазами, хромая, с клюкой.

Инвалид с важным видом подал ей распоряжение на постой, казённый бланк желтоватой плотной бумаги, заполненный русским чиновником, конечно, по-русски, однако ж постояльца представил ей по-грузински, должно быть изъясняясь с трудом, поскольку угрюмая женщина несколько раз, отрывисто и гортанно, переспросила самородного переводчика, определённого в службу откуда-нибудь из-под Орла, затем заговорила быстро, порывисто, глядя пристально в недоумённое лицо незваного гостя, настойчиво дёргая ветхий рукав инвалида, чтобы переводил побыстрей. Инвалид добросовестно клонил голову, подставлял правое ухо, шевелил выцветшими морщинистыми губами, пересказывал с остановками, запинаясь, переменяя слова: