Дуэль четырех. Грибоедов

   — Милый ты мой, вот за это я тебя и люблю, сердце у тебя голубиное, хоть всё остришь, не всякому видно, а я-то наблюдаю давно, миленький мой дурачок. Ещё бы больше любил, когда бы над тобою сбылось предсказание Катерины Ивановны, улыбнись ей разок, тебя не убудет, она хотя и строга нестерпимо, да женщина славная, сама доброта, если правду сказать, ты мне верь, жизни нет без неё.

Он склонил голову над столом, уставленным пирожками, сухариками да мармеладами:

   — Может статься.

Шаховской пригибался, взглядывал чуть не со страхом, от всей души умолял:

   — А ты постарайся, постарайся, голубчик, пособери-ка себя, не зарывай, не закапывай талантов своих, Господь не простит!

Он задумчиво протянул, подняв машинально чайную ложку, со вниманием беспредметным разглядывая замысловатый узор чёрной нитью по серебру:

   — Как знать.

Шаховской вплотную придвинулся, притиснулся мягким плечом, со страстью зашептал ему в самое ухо:

   — Дай слово.

Он вдруг рассмеялся, швырнув ненужную ложку на стол:

   — Даю.

И поднялся.

Трубецкой поднялся следом за ним.

Они вышли вдвоём, не сказавши друг другу ни слова, точно сговорились куда-то идти.

Мороз покрепчал, иней белел на ветках деревьев, было тихо и прекрасно свежо.

Ему было за угол, рядом, но Трубецкой застенчиво предложил на углу, опираясь на трость:

   — Пройдёмся немного, я потом тебя провожу.

Александр согласился охотно, как ни поздно было уже, часа три, страшась остаться нынче один, всё с теми же мыслями, что ему делать с собой:

   — Изволь, проводи.

Трубецкой тепло улыбнулся, выбросил трость в такт шагам, повернулся к каналу:

   — Страшный чудак, но человек замечательный, русский театр ему слишком многим обязан.

Он заложил руки за спину, держа трость под мышкой, шагал медлительно, с удовольствием, чуть подавшись вперёд.

   — Ты прав, его комедии многие почитают слишком пустыми, это прискорбно, однако же так, а не примечает никто, что для русской сцены он создал превосходный язык, который нынче годится на всё, а своей неугомонной энергией создал целое поколение первоклассных актёров, которые без его понуканий бы обленились и не годились бы ни на что, особенно из них те, кто горазд куликнуть.

Трубецкой простодушно спросил:

   — Он, кажется, весьма любит тебя?

Он отозвался:

   — Я, по-своему, его тоже люблю.

Трубецкой вдруг замялся, несколько шагов сделал молча, не умея скрывать своих чувств, простота и наивность в союзе с высочайшим благородством души, и вымолвил наконец, из стеснения не взглянув на него:

   — Впрочем, я зазвал говорить тебя об другом.

Этой манерой своей Трубецкой похож был на красную девицу, застенчивый, мягкий, пяльцы бы под окно иль слезливый французский роман, и Александр негромко подбодрил его, а возвысить голос нельзя, можно бы было спугнуть, закраснеет и замкнётся в себе:

   — Изволь об другом, когда хочешь, рад тебя слушать обо всём и всегда.

Трубецкой помедлил ещё шагов пять, поправил тёплый картуз и встал перед ним, тяжело опираясь на трость, глядя всё-таки мимо него:

   — Мне слишком жаль, что приключилось, ну, та история, с Шереметевым, понимаешь меня?

Александр понимал, но холодно возразил:

   — Мне ещё более жаль.

Трубецкой смутился, двинулся дальше, тростью помахивал, взволнованно говорил:

   — Поверь, коли бы знал, остановил бы и тех, и тебя, и особенно Якубовича, этого прежде других, по нраву общего дела, горяч, сорвиголова, некуда силу девать. В Петербурге он был бы нужнее. Люди такие лишены права на зряшные ссоры с приятелем, вот что должен понять.

Предугадывая вперёд, куда тот клонил, Александр обронил только то, что действительно думал:

   — Я полагаю, на такие ссоры между приятелями не имеет права никто.

Трубецкой на ходу обернулся, просиял всем своим простодушным лицом:

   — Рад за тебя.

Тогда он решился и резко спросил:

   — Так ты не веришь, что я струсил тот день, как повсюду, мне говорят, раззвонил Якубович?

Трубецкой с неподдельным жаром воскликнул:

   — Нисколько!

Открыт был всегда, не поверить нельзя, у него комок в горле застрял, и Александр замедленно проговорил, опасаясь выдать себя:

   — Благодарю, душа моя.

Чутко уловивши это волненье, Трубецкой поспешно оборотился к нему и сделал два шага спиной:

   — Что ты намерен делать теперь?

Он усмехнулся, тотчас справясь с собой:

   — Это вопрос! Что делать умному человеку в России?

Трубецкой передёрнул плечами, непривычно сузил глаза, в глубоком раздумье подождал его и зашагал рядом с ним:

   — Мне нестерпимо смотреть, как лучшие силы нашего общества, подобно тебе, распыляются на вздоры, на стычки, на распри, на безделье и пустоту прозябанья.

Он заговорил обыкновенным своим, чуть холодным, чуть насмешливым тоном, ощущая, неопределённо и смутно, что тон подходящ не совсем, не находя в волненье другого:

   — Сознаюсь, виноват, однако ж в смягченье вины ты возьми то, что затеял историю глупую Якубович, и Шереметева кровь куда больше на нём, чем на мне, хотя и на мне, и на мне, я с себя вины не снимаю.

Трубецкой сокрушённо вздохнул:

   — Якубович уж слишком горяч.

Он резко поправил:

   — Скорее пошляк и позёр.