Дуэль на брачном ложе

Верно, из-за их усталости и танцевали нынче вяло. Бал явно не задался, а уж когда два или три гостя явились со сбившимися париками и в перепачканной, даже изорванной кое-где одежде, то в адрес хозяина и, разумеется, месье Эгалите, вдохновителя сей затеи, начали раздаваться весьма крепкие выражения: на улицах нынче было неспокойно. Вообще гостей оказалось меньше, чем рассчитывал хозяин: возможно, многие вернулись с полдороги. Не было никого и из русского посольства, Мария все глаза проглядела: не танцевала, бродила у лестницы, забыв о приличиях, об уроках гордости, которые преподавала ей Гизелла, – высматривала знакомую фигуру, чувствуя: как только появится Корф, она не раздумывая кинется ему на шею, возопит о своей любви, будет умолять о прощении.

Эта сцена так явственно вспыхивала и гасла в ее взбудораженном воображении, как всполохи огня на маяке – то озаряют все светом надежды, то погружают во тьму безнадежности. А Корфа все не было, не было… Появился Сильвестр – отвесил быстрый поклон, но не задержался ни на мгновение, лишь скользнул по лицу Марии каким-то испуганным, вороватым взглядом.

Это ее озадачило. Отошла от лестницы, глянула в простенок, украшенный большим зеркалом, – и от всей души порадовалась, что какие-то обстоятельства помешали барону явиться на бал.

Это пугало в лиловых тонах, с лицом цвета пармских фиалок, с разоренной клумбой на голове – это она.

– Милая моя, что с вами? – воскликнула графиня Гизелла, оказавшаяся рядом. – Вы ужасно выглядите!

«Не твоими ли молитвами?» – Мария с трудом удержалась, чтобы не съязвить, и выдавила из себя спасительную фразу:

– У меня вдруг голова разболелась.

– Выпейте вина! – приказала графиня, подав знак лакею. Почему-то им оказался не ливрейный хозяина, маркиза де Монжуа, а собственный гайдук Гизеллы. У него на подносе стояли два бокала: один с шампанским, его проворно схватила Гизелла со словами: «Шампанское вам нельзя, голова еще сильнее разболится!»; другой был наполнен бургундским, Мария взяла его и выпила без всякого удовольствия. И вот тут-то у нее и впрямь разболелась голова, да так, что Мария со стоном схватилась за виски. Лицо Гизеллы приняло озабоченное выражение:

– Едем домой немедля! Он уже не придет, это понятно. Ничего, я что-нибудь еще придумаю. – И, подхватив Марию под руку, она повлекла ее к выходу, где гайдук уже выкликал карету графини д’Армонти.

Да, кажется, Париж постепенно переставал быть местом для приятных прогулок.

Дорогу бесцеремонно пересекали какие-то люди, словно бы не сомневались, что кучер предпочтет осадить карету, чем прикрикнуть на них; а ведь в былые времена еще и кнутом огрел бы… Откуда-то доносилась стрельба. Совсем недалеко от Сен-Жерменского предместья, на улице, где в ряд вытянулись лавки, что-то горело. Там вопила, неистовствовала толпа.

– Кого-то убивают… – прошептала графиня д’Армонти. – Не хотела бы я быть на месте несчастного, попавшего в логово тигра.

Мария едва слышала ее.

Гизелла высунулась в окно, что-то быстро сказала гайдуку. Тот соскочил с запяток и скрылся в проулке.

– Я послала его узнать, что там происходит, – пояснила она Марии, но та вряд ли поняла ее: разламывалась голова, нестерпимо хотелось спать.

Оказавшись наконец в спальне, она отослала горничную: противно было прикосновение чужих рук, – и стала сдирать с себя платье, да так поспешно и неосторожно, что оторвала оборку. И тут же принялась стаскивать с себя одежду, не заботясь о ее сохранности. Растрепала прическу, распустила волосы – стало легко, даже голову отпустило! – и прыгнула в постель. Да, забыла свет… приподнялась и дунула на свечу, в последний раз бросив злорадный взгляд на кучку лиловых лохмотьев на полу.

«Лиловый – цвет траура французских королей. Что за кошмарный цвет! То-то небось горюют, когда приходится его надевать! Я бы уж лучше носила черное!»

С этой мыслью она заснула, еще не зная, что отныне ей придется носить только черное: сегодня ночью она стала вдовой, ибо Димитрий Корф и оказался «тем несчастным», который попал-таки в «логово тигров»!

* * *

Вот что произошло в тот знаменательный вечер 27 апреля. Филипп Орлеанский, одержимый идеей уничтожения власти своего брата-короля, был не слишком доволен развитием событий во Франции и жаждал, чтобы Генеральные штаты начали свою деятельность не просто в обстановке финансовой напряженности, а в таком кровавом кошмаре, что парижане без всяких понуканий готовы будут восстать, чтобы защитить свою безопасность.