Дуэль на троих

А в тот день мы как-то оказались в этой зацветающей сирени одни. А может, это он завел меня туда, заранее имея цель…

Какая я была счастливая в тот день и вечер! Как задирала и кружила непонятливую бабку. И знала, что никому и ни за что не выдам тайну…

Он вдруг причмокнул мне на щеку леденец… А я положила его в рот и закрыла в ужасном смущении лицо, как заяц лапками.

– Ты чего?..

Он прикрыл глаза и… будто шаг сделал с высоких мостков в воду:

– Я люблю тебя!

– Как это?! – вытаращила я глаза.

Тут и он заморгал, не умея объяснить:

– Наверно, по любви…

Мы помолчали, покачиваясь каждый на своей гибкой ветке.

– А ты пойдешь за меня замуж? – вдруг спросил он.

И я сразу ответила:

– Пойду…

Вот тут повисла огромная пауза. Хоть нам обоим, думаю, была ужасно легко.

– Давай поцелуемся, – сказал Ваня. Не думаю, чтоб ему этого так уж желалось. Наверно, к этому привела сама логика «взрослой беседы»?..

Мы почти официально и весьма крепко поцеловались. И теперь нас настигла более тяжелая пауза.

– А пойдем в ваш сад землянику рвать, – вдруг нашелся Ванечка.

– Пойдем.

И мы пошли, хоть земляника была еще невыносимо-зеленая… Я тогда постеснялась взять его за руку, а он не догадался.

– А ты в Париж со мной поедешь? – спросил Ваня, когда мы уже шли через луг.

– Не знаю… – Я почему-то испугалась.

– Ну, тогда я тоже не поеду, – тут же сказал он…

Из дневника Жана Бекле

Когда родители были в отъезде, а в отъезде они были в течение почти трех лет, смотритель усадьбы (из грамотных крепостных) дед Митя и его жена, бабка Агаша, были для меня все равно что родные бабка с дедом.

Мы втроем жили то в их просторной избе, то в старом и гулком помещичьем доме – в зависимости от того, где моему величеству вздумывалось.

Дед Митя вслух «с чувством, с толком, с расстановкой», смачно окая, читал по журналу «Отечественный календарь» все, что полагал достойным моего внимания.

Я что-то слушал вполуха, а что-то просил перечитывать десятки раз, играя рядом на полу в солдатики или ложкой таская малину из миски с молоком. Бабка Агаша тоже внимательно слушала, разжигая подтопок…

– «…Частица целой я вселенной, —

читал Митя, —

Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей ты телесных,
Где начал ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной…»

И удивленно повторил последнюю строку:

– «И цепь существ связал всех мной…»

Так повторил, что мысль стиха всем показалась вдруг величия невероятного, и задумался, глядя сквозь свечи перед собой…

В таких случаях я тоже смотрел туда, куда направлял свой взор дед Митя. Почти всегда это была «картина из древнегреческой жизни», изображавшая двух мчащихся кентавров…

* * *

Погоны я запихал в седельную сумку. Достав из рюкзака, накинул легкое пальтишко штатского покроя. Сизый цвет вошел в моду лет пять назад, когда император Наполеон Бонапарт утвердился в своем сегодняшнем наряде.

Я даже забыл помочь Тасе сойти с коня. Наверно, она съехала на землю сама, когда я уже забегал на крылечко.

Я забарабанил в дверь… И по слабым шагам за дверью вмиг определил бабку Агашу.

– Иду, иду…

Она открыла дверь (как постарела, бедная!), миг всматривалась и вдруг ахнула:

– Ванечка?!..

Она просто накинулась на меня, притянула сверху вниз, к себе, и изо всей силы прижала! Боже, сколько еще было в ней этих светлых и радостных сил!..

Каждый раз она так обнимала меня, когда мы с дедом Митей возвращались из Москвы с какого-нибудь праздника или ярмарки. Обнимала и тискала, как после столетней разлуки… А я только сейчас вспомнил это!

Воистину, странная вещь – память человеческая. Или это только у иных так: «с глаз долой – из сердца вон»? И у меня в том числе… Но тогда эти иные, к числу которых, видимо, я принадлежу, не достойны права жизни на земле!.. Мне скажут, мол, ты же был ребенком, потом – отрочество, обучение, взросление, сотни и тысячи событий… Но почему же в тот миг я так ясно почувствовал (и чувствую по сей день), что этих сотен и тысяч как будто и не было, что все они, вместе с «великим новым Просвещением», десятками пылких романов, моей завидной куртуазностью, острой риторикой и бронзовой имперской гордостью вдруг осыпались с меня шелухой от одного луча солнца, отразившегося в русской речке?..

– Накатался, Иван Андреевич? Озяб?.. – Агаша обметала с меня снег, и я бежал в избу. – Сейчас оладушки горячие поспеют!..

Она едва успевала стянуть с меня мокрую шубку…

– Я буду на печке! – кричал я, устремляясь по ступенькам деревянной лесенки, приставленной к горячим кирпичам.

А Агаша обходила печь с другого боку и вытягивала черный ароматный противень.

– А сказку доскажешь? – выглядывал и свешивался я из-за белой трубы, стараясь поймать ртом сухие гирлянды грибов и нарезанных кружочками яблок на ниточках. – Не забыла?

– На чем мы остановились?..

– На Сером волке…