Дуэль на троих

– Ага! – начинала она, перекладывая пироги или оладьи с противня в тарелку. – Вот и поехал Иван-царевич на Сером волке через леса, через горы…

Часто летом по моему указу через угол между домом и двором дед Митя натягивал кулису «царского театра». И мы, местная мелюзга – я, благодарный ученик Мольера и Полишинеля, сын митиного свата Андрейка и Тася Трубецкая, дочь помещицы-соседки – стояли за кулисой на длинном столе и, воздевая над ней руки с насаженными на все пятерни тряпично-кленовыми Серым волком и Юлием Цезарем, Труффальдино и Василисой Премудрой, Кощеем, Тартюфом и Бабой Ягой, Пьеро, Несмеяной и Полишинелем-Петрушкой, давали для народа представления.

Перед сценой во дворе сидели на скамьях и стульях взрослые и дети – почти все население поместья. В первом ряду восседали бабушка Агаша и дед Митя. Они хохотали и яростно хлопали, изумлялись, ахали и охали, порою смахивая непонятную для нас слезу…

И вот теперь Агаша быстро, от волнения дрожащими руками собирала на тот самый стол.

Я, точно завороженный, гулял по избе и крутил головой, трогал подряд все знакомое… Аня-Тася была рядом. Она улыбалась, тоже узнавая тот или иной предмет – шкатулку с палехским рисунком, зеркальце в резной оправе или городецкую литую «цаплю»… Все наши куклы – и Несмеяна, и Цезарь, и все, все, все – стояли себе под божницей, на особой полке в «красном» избяном углу.

– А где новый помещик? – спросил я наконец.

– Так при войске – где же ему быть? – удивилась Агаша. Но засвистал самовар, и она кинулась его усмирять.

Подоспев, я принял у старушки сияющую русскую конструкцию и сам отнес на стол.

– А ты, Ванечка, в штатских? – вдруг озадачилась Агаша, еще раз озирая меня с головы до ног. – Ну и правильно. И нечего в эту драку двунадесяти языков лезть…

– А где дед Митя?

– Плох стал… Даже в партизаны не взяли. А уж он так рвался, пенек героический!

И, словно в ответ на ее слова, за окном послышался скрип калитки…

Я еще подумал: ждать, не ждать? или спрятаться за занавески?.. Но не выдержал и бросился в сени. И сразу увидал деда Митю (теперь уже, действительно, деда!) – внизу, в белом окоеме распахнутых дверей, с охапкой дров в руках…

Шестнадцать с половиной лет назад отец вошел сюда в дорожном сюртуке, неимоверно довольный, – прошелся по двум, сразу ставшими маленькими комнатам. Хотел погреть руки у печки, но тут же отдернул – горячо!

– Всё, купчая оформлена! – потер он тогда руку об руку. – Можно и в Париж. Как раз, Себастьян пишет, революция – тю-тю! Новый консул – корсиканец Бонапарт, мой добрый знакомый! Он положил конец всем беспорядкам, учредил новую крепкую полицию… Агафья, собирай Жана!

Дед Митя стоял меж печной занавеской и окном перед отцом.

– Может, чайку? – как-то совсем потерянно спросил он. – Агаша пирогов напекла…

– Даже не заикайся! Наконец я выберусь из этой допотопной дикости, всех этих икон с пирогами, – вновь потирал руки отец, – вздохну воздухом моей Европы… Жано, – крикнул мне, – тебе пять минут, чтобы собраться! – Он скользнул бодрым взглядом по стенам и вдруг нахмурился: – У вас здесь даже часов нет?.. Агафья! Здесь не иконы, а часы должны быть. Народ, который даже счета времени не знает, никогда не двинется на путь прогресса. Завтра я уже, Митя, тебе не хозяин, но сегодня велю, – отец хлопнул деда по плечу: – вместо иконы повесишь часы, чтобы время у тебя пошло, а не эта… как их…

Митя тихо подсказал:

– Вечность…

– Поговори еще у меня, клерикал! – изумился отец. – Аббат рязанского разлива!.. Агафья, где Жан? Почему до сих пор не одет?.. Вот вам за хлопоты о сыне… – Он отсчитал деньги – помню, несколько красивых больших ассигнаций – и протянул их деду.

И тут я, съежившийся в углу под наряженной мерцающей елкой, словно из-под ее защиты, выкрикнул отцу:

– Я не поеду!..

Он развернулся ко мне, как ужаленный:

– Это что еще за фокусы?!

Показалось, он хочет меня ударить. Отец сделал движение, чтоб выхватить меня из-под елки, но я увернулся, отбежал и спрятался за деда Митю. В глазах все вокруг вдруг поплыло от слез…

Отец скрипнул зубами, но, с трудом сдержавшись, отвернулся.

– Митя, давай его живо в коляску. Да возьми ты деньги, долго ли мне их держать?

– Не надо, – сказал вдруг дед.

– Что?!..

– Не надо. Он не хочет ехать.

– Что?!.. – отец вытаращился на Митю.

– Ну… не хочет малец к вам в Париж.

Дед мялся, отводил глаза, но отвечал чем тише, тем и тверже.

А у папани даже рот раскрылся…

Тут перед ним из кухни выскочила бабушка Агаша. Я чувствовал, она все время была рядом, за занавеской, словно ждала момента для отчаянной и дерзкой вылазки. И вот выскочила, комкая в руках передник, и пошла частить, не позволяя вставить никому ни слова:

– Да, барин милостивый! А что?.. Пусть еще поживет! Хоть немножко. Хоть до восьми годочков! А то застудится в дороге, не дай Бог, простынет… А здесь на всем готовом… Нам и денег никаких не надо, у нас все есть. А как возрастет, так и заберете. Он же вас пока обузит только там – в ваших-то важных делах! Просвещения там всякова и прочева…

Помню, меня бил озноб. Вцепившись в деда Митю, я снизу смотрел на отца в немом ужасе…