Дуэль. Победа. На отмелях

В день их совместного — к великому отвращению Иоргенсона — прибытия на «Эмму» у Лингарда с миссис Треверс, как только она отдохнула, был долгий, оживленный и странный разговор. Стоявший перед ними вопрос был как будто не очень сложный, но в конце беседы оба они почувствовали себя совершенно обессилевшими. Миссис Треверс не нужно было уже посвящать в факты и детали, — она знала их слишком хорошо. С другой стороны, ей не приходилось ни решать, ни просить, ибо положение не зависело от их воли. Но она устала следить за страстной внутренней борьбой, разрывавшей душу этого человека, такого отчаянно смелого и, несмотря на всю его горячность, такого сдержанного. Это заставляло ее забывать стоявшие на очереди злобы дня. Это не была пьеса, разыгрываемая на сцене, — и все же она ловила себя на том, что смотрит на Лингарда с затаенным дыханием, как смотрят на гениального актера, вы ступающего в какой-нибудь простой и захватывающей драме. В миссис Треверс невольно рождался отклик на стихийную борьбу сил, мучивших этот прямой ум, это бесхитростное сердце. Ей передавались его сомнения и его чувства, как будто во всем этом деле его личность была единственным предметом, достойным внимания. И, однако, что общего было у нее с этой непонятной и варварской обстановкой? Решительно ничего. К не счастью, этот человек посвятил ее в свои затруднения, очевидно подпав под обаяние ее личности. Это льстило ей, это даже трогало ее. Миссис Треверс испытывала нечто вроде благодарности и ответной симпатии, какая рождается между равными по силе людьми, признавшими ценность друг друга. И все-таки ей было жаль, что она не осталась в неведении вроде мистера Треверса или даже д'Алькасера. Впрочем, относительно последнего нельзя было угадать, сколько точного, безотчетного, проникновенного понимания скрывается под его невозмутимой внешностью.

Д'Алькасера можно было бы заподозрить в чем угодно, только не в невежестве или глупости. Ничего определенного он, конечно, не мог узнать, не мог даже уяснить себе голые факты, но в течение этих нескольких дней он, должно быть, смутно учуял положение. Он был острым и проницательным наблюдателем, несмотря на всю свою изолированность от жизни, — изолированность, впрочем, совершенно иного порядка, чем бесстрастная отрешенность Иоргенсона. Миссис Треверс очень хотелось разделить с д'Алькасером бремя (ибо это было бремя), возложенное на нее рассказами Лингарда. Ведь она не вызывала Лингарда на откровенность, да и сам Лингард не обязал ее хранить рассказанное в тайне. Таких обязательств даже не подразумевалось. Он не говорил ей, что она — единственный человек, которому он желал бы поведать свою историю.

Он только сказал, что она единственный человек, которому он сам мог рассказать все это, ибо никто другой не смог бы вызвать его на откровенность. Смысл его слов был только таков. Ее бы очень облегчило, если бы она передала эту историю д'Алькасеру и таким образом вышла из того романтического мира, где она оказалась запертой один на один с Лингардом. Кроме того, и свою ответственность она разделила бы с другим, понимающим, человеком. Тем не менее она почему-то была не в силах на это решиться, словно боясь, что, разговаривая с д'Алькасером о Лингарде, она выдаст свой внутренний мир. Это было чувство смутного беспокойства, настолько, однако, сильное, что она испытывала его даже тогда, когда говорила с Лингардом при д'Алькасере. Дело, конечно, не в том, что д'Алькасер позволял бы себе пристально смотреть на них или хотя бы украдкой бросать на них взгляд. Но он, может быть, намеренно отворачивался, — да, это было бы еще оскорбительнее.

«Я просто глупа», — прошептала про себя миссис Треверс с глубоким, спокойным убеждением. Но, прежде чем выйти на палубу, она подождала, пока шаги двух собеседников остановились у рубки, потом разошлись в разные стороны и замерли. Она вышла немного спустя после того, как на палубу прошел мистер Треверс.

На всем внешнем мире лежала печать ясного спокойствия, точно намеренно подчеркивавшего хаос людских столкновений. Мистер Треверс удалился с палубы в клетку, где он и в самом деле походил на пленника и вообще казался совсем не на своем месте. Д'Алькасер тоже ушел туда, но хранил независимый вид. Это не было позированием. Как и мистер Треверс, он сидел в плетеном кресле, приняв почти такую же позу; но в этой позе чувствовалось что-то совсем другое, не вязавшееся с мыслью о плене. Да и, кроме того, д'Алькасер никогда и нигде не казался не на своем месте.