Дуэль Пушкина

Обстоятельства подвергли великое жизнелюбие Пушкина суровому испытанию. Мучения стали невыносимы. На пути с места поединка Пушкин просил секунданта не скрывать от него мнение врачей, если те найдут его рану смертельной: «Меня не испугаешь, — сказал он, — я жить не хочу»[1522]. Пушкин сказал Данзасу то же самое, что накануне говорил Вревской.

Поэт твёрдо решил драться, чтобы защитить свою честь и дать всему ходу своей жизни новый поворот. Неизбежным следствием дуэли была бы отставка и ссылка в деревню. Ссылка означала бы конец царской службы, избавление от цензурных притеснений, неотступных домогательств заимодавцев и ростовщиков, словом, конец гибельной столичной жизни.

Вревская была соседкой Пушкина по имению, что и определило направление беседы. В течение месяца, с конца декабря 1836 г. поэт вёл переговоры с П.А. Осиповой о продаже ей Михайловского. Он намеревался продать свою долю земли с крепостными, но сохранить усадьбу с садом и десятком дворовых[1523]. Пушкин изложил свой проект Вревской, и та от имени мужа выразила согласие, чему он был очень рад.

Мысль о переезде в деревню не покидала Александра Сергеевича до последних дней жизни. Сельцо Михайловское находилось в нескольких днях пути от Петербурга. Но путь туда с места поединка был совсем не так короток, как казалось поэту.

Под впечатлением рассказов сестры Вульф сделал некоторые выводы относительно дуэльной истории. Они сформулированы в его дневниковой записи от 21 марта 1842 г. Вульф писал, что Пушкин, «женатый, отец семейства, знаменитый — погиб жертвою неприличного положения, в которое сам себя поставил ошибочным расчётом»[1524]. О каком ошибочном расчёте писал Вульф? О дуэли и повторной ссылке в Михайловское или о чём-то совсем ином? Ответить на это невозможно. Вульф был давним приятелем Пушкина. Но о событиях последнего года он знал лишь со слов сестры.

Повторим ещё раз: Александр Сергеевич проявлял живой интерес к биографии Байрона, в которой видел много общего со своей биографией. И Байрон, и Пушкин гордились принадлежностью к старинному дворянству. «Говорят, — писал русский поэт, — что Байрон своею родословною дорожил более, чем своими творениями. Чувство весьма понятное. Блеск его предков и почести, которые наследовал он от них, возвышали поэта: напротив того, слава, им самим приобретённая, нанесла ему и мелочные оскорбления, часто унижавшие благородного барона, предавая имя его на произвол молвы»[1525]. Эти строки, по справедливому замечанию Я.Л. Левкович, Пушкин пишет как будто о самом себе[1526].

Мелочные оскорбления, причинённые русскому поэту, были более горькими, чем унижения «благородного барона». Оба реагировали на вызов, следуя своему характеру. Пушкин солидаризировался с биографом Байрона Томасом Муром в оценке личности английского поэта. Но его слова звучат как исповедь. Поэт вновь пишет о себе: «…в характере Б. ярко отразились и достоинства и пороки многих из его предков: с одной стороны, смелая предприимчивость, великодушие, благородство чувств, с другой — необузданные страсти, причуды, дерзкое презрение к общему мнению»[1527]. Байрон унаследовал характер от разбойников-норманнов, Пушкин — от Ганнибалов. Бранное письмо к Геккерну служило примером «необузданных страстей» и «дерзкого презрения» Пушкина к общественным приличиям.

26 января

Полагают, что Вяземская точно передала обстоятельства и характер своего разговора с поэтом на вечеринке 25 января. Но что-то «заставило Пушкину в разговоре с Вяземской исказить действительное положение дел, сказав, что письмо уже послано», тогда как на самом деле письмо Геккерну было отправлено не вечером 25, а утром 26 января[1528]. Это мнение разделяет Я.Л. Левкович. По её предположению, Пушкин написал письмо Геккерну 25, а отослал 26 января[1529]. Но эти догадки произвольны и противоречат показаниям ранних и достоверных источников. Пушкин нисколько не хитрил, сообщая Вяземской о том, что Дантеса ждёт дома отправленное им, Пушкиным, письмо.

Вяземский, прежде чем отдать автограф Нессельроде, скопировал текст и снабдил свою копию пометкой: «Копия с собственноручной копии письма Пушкина к Министру Геккерну (посланного к нему, вероятно, в понедельник 25 января 1837 г.)»[1530]. В своих февральских письмах 1837 г. князь Пётр безоговорочно подтвердил, что Пушкин отослал письмо Геккерну в понедельник 25 января, а «вторник прошёл в переговорах»[1531]. Видимо, со слов Геккерна прусский посланник Либерман в официальной депеше королю от 30 января писал о Пушкине: «В прошлый понедельник (25 января. — Р.С.) он отправил нидерландскому министру новое письмо»[1532].