Дуэль Пушкина

Итак, Пушкина возмутило два обстоятельства: во-первых, то, что власти грубо нарушили русские воинские традиции, приняв эмигранта в гвардию сразу в офицерском чине, и, во-вторых, то что этому способствовала его Долли.

28 февраля 1834 г. Дантес был приглашён на бал к Фикельмонам, где хозяйка представила его императрице[721]. Служба в Кавалергардском полку стоила больших денег, которых у эмигранта не было. Но хлопоты посольши помогли преодолеть затруднение. Подруга Долли — царица, шеф Кавалергардского полка — назначила Дантесу деньги из своей шкатулки[722].

Долли приняла самое живое участие в судьбе двух молодых людей, дебютировавших в свете: Наташи Пушкиной, а затем Дантеса.

Что касается Пушкина, он увлёкся женой австрийского министра в то самое время, когда у Натальи Николаевны завязался роман с царём.

Часть II. Вызов

Натали и царь

Ухаживания государя за Наташей Пушкиной не выходили из рамок приличия. Но роман был замечен в обществе. Геккерн намекнул на это обстоятельство, заметив, что Пушкина едва не была соблазнена царём.

Дипломат знал цену словам, коль скоро речь шла о царственных особах. Его свидетельство находит подтверждение в пушкинских письмах. Красота Натали и её успех при дворе стали с некоторых пор предметом душевного беспокойства для поэта.

Николай I обратил внимание на Наталью ещё в марте 1830 г., когда она была в невестах и танцевала на московских балах. Когда Пушкин обратился к властям за разрешением на брак, император лестно отозвался о милой и интересной мадмуазель Гончаровой[723]. Летом 1831 г. Пушкины оказались в карантине в Царском селе вместе с семьёй Николая I. Император пожелал ближе познакомиться с красавицей. 22 июля 1831 г. мать поэта Надежда Осиповна писала дочери Ольге о невестке: «Она вызывает восхищение всего Двора. Императрица хочет, чтобы она к ней пришла, и назначит день, когда ей явиться. Это досаждает ей очень, но она вынуждена будет покориться»[724]. Несколько дней спустя Н.О. Пушкина сообщила новость: «…Император и Императрица встретили Натали и Александра; они остановились с ними поговорить, и императрица сказала Натали, что очень рада с нею познакомиться, и тысячу других вещей, очень милых и очень любезных. Вот она и вынуждена появиться при Дворе, совсем против своей воли»[725].

Родственники с нескрываемым восхищением следили за карьерой Наташи. В середине августа 1831 г. сестра поэта Ольга писала, что её невестка прелестна, ею восхищается Царское; она красивая, молодая и любезная женщина, поладит и со Двором (царём. — Р.С.), и с императрицей. Но зато Александр, я думаю, на седьмом небе[726]. Ольга Сергеевна знала брата. Его самолюбию льстило то, что красота Натали не оставила окружающих равнодушными.

Наташа вела себя, как любая другая провинциальная барышня. Она робела перед императорской фамилией. По словам золовки, молодая женщина, получив приглашение ко двору, пришла в отчаяние: «…она ещё немножко робка, но это пройдёт». В письме деду сама Пушкина сообщала: «Я не могу спокойно прогуливаться по саду, так как я узнала от одной из фрейлин, что их величества желали узнать час, в который я гуляю, чтобы меня встретить. Поэтому я выбираю самые уединённые места»[727].

Вскоре Натали освоилась с новым для неё столичным миром. 4 сентября 1831 г. она удостоилась официальной аудиенции у императрицы, которая была, по сообщению сестры Пушкина, «от неё в восторге». В ноябре Ольга Сергеевна сообщала, что её невестка «в большой моде. Она принята в аристократическом кругу, и общее мнение, что она красивее всех. Её прозвали Психея»[728].

Описывая красоту невестки, Ольга Сергеевна не щадила брата: «Физически они совершенная противоположность: Вулкан и Венера, Кирик и Улита и проч. и проч.»[729] Ни в какие пророчества по поводу молодожёнов сестра поэта не пускалась.

Новая роль нравилась Наташе. 8 января 1832 г. поэт ругал Нащокину «девическую неосторожность» жены: «На балах пляшет, с государем любезничает… Надобно бабёнку к рукам прибрать»[730]. Осенью 1832 г. в голову поэта пришли ещё более печальные мысли. Если не удастся утихомирить супругу, того и гляди, он будет рогат. Эти мысли, впрочем, носили отвлечённый характер. «Я ждал от тебя грозы… — писал Пушкин жене из Москвы 30 сентября 1832 г., — а ты так тиха, так снисходительна… Что это значит? Уж не кокю (рогат. — Р.С.) ли я? […] Грех тебе меня подозревать в неверности к тебе и в разборчивости к женам друзей моих. Я только завидую тем из них, у коих супруги не красавицы, не ангелы прелести, не мадонны etc., etc. Знаешь русскую песню — не дай Бог хорошей жены. Хорошу жену часто в пир зовут… А бедному-то мужу во чужом пиру похмелье»[731]. Здесь звучит скорее грусть, чем ревность.