Дух Меркурий

В «Улиссе» же может привести в отчаяние, что, проникая через бесчисленные оболочки все дальше и дальше, кроме них вы не обнаруживаете больше ничего, и что он, испуская лунный холод, не препятствует идти своим чередом комедии становления, бытия и исчезновения, следя за ее ходом из какого-то космического далека[768]. Я искренне надеюсь, что «Улисс» не состоит из символистских построений, так как в противном случае он расходился бы со своей целью. Что бы это могло быть за боязливо сохраняемая тайна, ради которой стоило с таким беспримерным усердием отделывать целых 735 страниц, читать которые просто невыносимо? Так пусть читатель лучше не теряет ни времени, ни сил на поиски несуществующих сокровищ. Не стоит даже допускать и мысли о том, что они могут быть спрятаны где-то там внутри, ибо, поддавшись ей, наше сознание, снова втянутое в духовный и материальный мир мистера Дедала и мистера Блума, оказалось бы обреченным на бесконечные блуждания среди десяти тысяч его поверхностей. Не в этом замысел «Улисса». Он хочет, уподобившись Луне, одиноко глядящей из запредельной дали, быть сознанием, свободным от объекта, не удерживаемым ни богами, ни низменными желаниями, не идущим на поводу у ненависти, не обремененным ни убеждениями, ни предрассудками. «Улисс» не говорит, но делает это: он стремится к высвобождению сознания[769] как к цели, призрачно маячащей по его курсу. В этом, вероятно, заключается тайна нового мировоззрения, которая дается не тем, кто усердно читал все 735 страниц книги, а тем, кто на протяжении 735 дней смотрел на свой мир и на свой дух глазами Улисса. Этот отрезок времени несет в себе символический смысл — это то, что происходит «в продолжении времени, времен и пол-времени»[770], т. е. время достаточно долгое, неограниченно долгое — настолько, что обращение в нем совершается полностью. Высвобождение сознания происходит по-гомеровски — распрекрасный терпеливей Одиссей, плывущий не узким проливом между Сциллой и Харибдой, между Симплегадами духа и мира, а в дублинском Аиде: между отцом и Джоном Конми и вице-королем Ирландии, как «скомканный бумажный листок, который гонит все дальше и дальше» вниз по Лиффи: «Elijah, skiff, light crumpled throwaway, sailed eastward by flanks of ships and trawlers, amid an archipelago of corks beyond new Wapping street past Benson's ferry, and by the threemasted schooner Rosevean from Bridgewater with bricks»[771].

Это высвобождение сознания, это обезличивание личности и есть Итака джойсовской Одиссеи?

Можно понять так, что в мире, где все сплошь ничтожества, выживает, по-видимому, только одно Я, имя которому Джеймс Джойс. Но разве можно заметить, чтобы среди всех злополучных, существующих как собственные тени Я выделялось одно Я — действительное? Каждый персонаж в «Улиссе», конечно же, ничуть не уступает другим в своей жизненной неопределенности, и вряд ли на их месте могли быть другие; они самобытны во всех отношениях и тем не менее у них совсем нет своего Я, вообще нет никакой остро чувствуемой, столь присущей человеку сердцевины, нет того самого омываемого горячей кровью острова Я, который — ax! — столь мал и все-таки важен для жизни. Все эти Дедалы, Блумы, Хэррисы, Линчи, Муллиганы и как бы их там ни звали говорят и перемещаются как в одном общем сне, который нигде не начинается и нигде не кончается, который и существует-то только потому, что его видит «Некто», некий невидимый Одиссей. Никому из них ничего об этом неизвестно, и при всем этом все они живут, ибо некий бог вызывает их к жизни. Такова уж эта жизнь, и в ней-то столь действенны образы, созданные Джойсом,— vita somnium breve[772]. Но то самое Я, которое собой охватывает их всех, само-то не появляется ни разу. Оно не обнаруживает себя ничем — ни каким-либо суждением, ни участием в чем-либо, ни каким-нибудь антропоморфизмом. Я создателя всех этих образов в результате обнаружить невозможно. Можно подумать, что оно целиком растворилось в бесчисленных персонажах «Улисса»[773]. И все-таки, точнее говоря, именно поэтому здесь все и вся, даже отсутствие знаков препинания в последней главе — это сам Джойс. Его высвобожденное, созерцательное сознание, которое одним безучастным взглядом охватывает безвременное совмещение событий 16 июня 1904 г., должно сказать всему там происходящему: Tat twam asi — это ты — «ты» в высоком смысле, т. е. никакое не Я, а самость, обращающаяся к себе, ибо только самость сразу объемлет Я и не-Я, преисподнюю, недра земли, «imagines et lares»[774] и небо.