Дух Серебряного века. К феноменологии эпохи

Как бы ни относиться к соловьёвским «Трем речам в память Достоевского», с этой самой «духовно-научной» точки зрения они явно неудачны. Соловьёв не был ни критиком, ни литературоведом, его стихии – это метафизика и мораль. Он создал монументальные метафизические портреты великих поэтов и произвел над ними нравственный суд. Мы имеем в виду двоящийся лик Пушкина – «вдохновенного жреца Аполлона» и «ничтожнейшего из ничтожных детей мира», а также образ Лермонтова как несостоявшегося «вождя людей на пути к сверхчеловечеству»[1193]. Пушкин и Лермонтов, по Соловьёву, пали жертвами собственных злых страстей, не реализовав своего великого призвания. Соловьёвский ригоризм покоробил современников, но Серебряный век и здесь получил от него вдохновляющие импульсы: к примеру, не поддержав осуждения Лермонтова, Мережковский довел до мифа представление о лермонтовском «демонизме», выдвинутое Соловьёвым («М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества»). – И в «Речах» Соловьёва о Достоевском мы находим тот же самый абстрактно-метафизический дискурс. «Речи» – это апофеоз Достоевского-пророка, недвусмысленное заявление о его личной святости, о сверхъестественной природе его произведений. Опять-таки, Серебряный век подхватил эти соловьёвские оценки – они сделались опорой для нового религиозного сознания. Так возник целый ряд систем нового богословия — родилась русская герменевтика. – Однако насколько значимы соловьёвские «Речи» в качестве образцов гуманитарной науки, достоевсковедения?

Наш тезис здесь таков: давшие толчок герменевтике, сами «Речи» к ней как «искусству интерпретации текстов» (Гадамер) все же не принадлежат. Основная мысль «Речей» о том, что Достоевский – пророк «истинного», софийного христианства, Вселенской Церкви, в которой примирены Восток и Запад, не отражает ни полноты творчества писателя, ни его «поэтики». Именно по данной причине Соловьёва как автора «Речей» мы относим – вместе с Михайловским, Леонтьевым, а также В. Розановым (см. ниже) – к предтечам русской герменевтики, а не собственно к ее представителям. – В самом деле, напомним содержание «Речей». В первой речи Соловьёв рассуждает о том, что Достоевский, пришедший к вере на каторге, последующее свое творчество сделал проповедью Церкви как общественного идеала. Таков, по Соловьёву, «русский социализм, о котором говорил Достоевский»[1194]. Во второй речи подчеркнут «всечеловеческий» характер этого утопического проекта. Имея здесь в виду монастырские главы «Братьев Карамазовых» и Пушкинскую речь Достоевского, Соловьёв усваивает писателю свой собственный замысел «вселенской теократии» и провозглашает его глашатаем «великого общего дела» всемирного единения во Христе[1195]. Впоследствии Соловьёв прямо заявит, что «всечеловеческое дело» – это победа над смертью, причем на особых путях идеальной – сверхчеловеческой эротики («Смысл любви»). Но так Соловьёв заговорит лишь через десяток лет, а пока – в начале 1880-х – он держится традиционной – христианской, а не платоновской терминологии. – В третьей же речи появляются темы и термины соловьёвских «Чтений о Богочеловечестве» (1878) – «Богоматерия (Богородица)» наряду с «Богочеловеком», «тело Божие» (т. е. София), которое некогда явит себя в природе, – развивается мысль о превращении мира «во вселенское царство Божие». Все эти софийные концепты Соловьёв попытался связать с «общественным идеалом» Достоевского, который будто бы предрек России ведущую роль в мировом обожении. Так Соловьёв объявил Достоевского сторонником своей софиологии. Православное христианство, которого в действительности держался Достоевский-идеолог, Соловьёвым в третьей речи прямо приравнено к «вселенской Церкви», сделавшись которой русская Церковь должна религиозно примириться с католиками и иудейской синагогой (!)[1196]. Но право же, причем тут Достоевский, как известно, не особенно жаловавший поляков и евреев?!

В «Речах» Соловьёв развил собственную софийную идею — в ключе «свободной теософии», «всемирной теократии», богословия Вселенской Церкви. Именно с этой идеей он приступил к Достоевскому, попытался, как говорится, вступить с нею в герменевтический круг. Но творчество Достоевского никак ее не обогатило: мыслитель вышел из круга с той же самой идеей. Потому мы и говорим о герменевтической неудаче Соловьёва: интерпретация чужих текстов вряд ли относится к сильным сторонам его дарования. Соловьёв – автор многих прекрасных энциклопедических статей историко-философского характера. Но как раз этот жанр предполагает абстрактно-«объективирующий» (Бердяев) подход к гуманитарному предмету, требующему иных методологий. Только последователи Соловьёва начали воспринимать художественные и философские тексты с интуитивной проникновенностью. Своим существованием русская герменевтика обязана как раз этим усилиям интерпретаторов осуществить истинный диалог с автором текста – попыткам понять другого, сохранив свою позицию.