Духи земли

— Начнем с того, что для уборки навоза имеется слуга. Почему вы все время торчите в конюшне, вместо того, чтобы сидеть с нами в замке?

Заманчивое предложение после стольких лет, у него прямо слюнки потекли. Значит место, где Мадам жила раньше и где у ее ног резвились медицина, гигиена и архитектура, все-таки обыкновенный дом, а не замок? «Я знала, — часто шептала Мадам. — Все знали», — добавляла она загадочно, вспоминая, как туманным вечером одно весьма крупное юное создание отправилось на бал в тесном фиакре. Отец шагал рядом и держал упакованную в белую кожаную перчатку руку, протянутую из окошка. Не успел несчастный Эжен посвататься, как родители невесты умерли. Отец с волнистой бородкой, опиравшийся на керамический вазон с улитками и опавшими листьями, главное украшение садика, и мать, втайне боявшаяся домашних слуг; впрочем, тогда слуг еще можно было запереть в комнате с решеткой, куда по вечерам они приносили круглый хлеб и клали его на сундук между Псалтырью и стальными часами. Отец с матерью умерли сразу после свадьбы Семирамиды с Эженом, один от апоплексического удара, другая от аппендицита, врач пришел слишком поздно, вынул из жилетного кармана часы-луковицу, приз федерального турнира по стрельбе 1883 года, унаследованную вместе со шкурой белого медведя от отца-золотоискателя. Увы, единственные свидетели детства Мадам умерли.

— Где вы были вчера вечером? — не унималась Мадам. — Вам плохо с нами? Вечно вы то в конюшне пропадаете, то на песке валяетесь. Дурной пример для детей, полагаю.

— Ладно! А если я уйду?

— В Дом Наверху? Вы только что оттуда.

— Нет, куда-нибудь в другое место, я не знаю… мне бы хотелось иметь собственную крышу над головой.

— Правда? И где же?

Да, где? во Фредеге? Или в Доме Наверху? А Эжен как же, а Адольф?

— И детей, — еле слышно выдохнул Цезарь.

— Детей, вам, Цезарь?

Мадам взглянула на него очень внимательно. По некоторым признакам стало ясно, что она вот-вот рассмеется. И она действительно захохотала, стекла в окнах конюшни задрожали, хотя отец Арманда, тоже впоследствии выучившегося на строителя, подогнал рамы очень плотно. Рим с женой вышли из свинарника и закрыли глаза широкими крестьянскими ладонями. Посыльная, лежавшая на кровати в красивом зеленом платье, вздрогнула: окно в ее спальне выпало и разбилось на мелкие осколки. Цезарь поднял вилы, насадил на них Семирамиду, тут же примолкшую и совершенно ошарашенную, крупные белые руки замурованной пленницы глупо свисали по боками, пока Цезарь нес ее к навозной куче. До чего же тяжелая! Камни у нее в туфлях что ли! «Вот видишь, — ликовала Мадам, раздеваясь перед сном, — больше он никуда не ходит по ночам». Напрасно Альфонсина ждала Цезаря на берегу другого озера. «Я ничего не сказал Альфонсине, — Цезарь снова сидел в глубине конюшни, — ей меня не найти, когда она спрашивала, далеко ли мой дом, я всегда отвечал: "О! мгновение ока, и я наверху…"»

— Все вернулось на круги своя, но эта нервотрепка рано или поздно меня убьет, — жаловалась Мадам, — у меня слабое здоровье, я на ногах держусь только усилием воли.

Мадам сидела в кресле-канапе очень прямо, потом принялась тихонько раскачиваться, закрыла глаза и притворилась, что засыпает, к большому сожалению жалкого общества книголюбов, которых она принимала тем вечером. Три друга, Битадез, засуетились, на цыпочках покинули гостиную и, сами не ведая, что творят, прошлись по тому месту, где раньше была башня, слуги со сплющенными лицами глядели на них из зарешеченных окон, озера оттуда не видно, только иногда в грозу перед железными прутьями летают ошметки пены. Дез встряхнул маленький зонтик на жирную муху, спасшуюся от осенних потопов и зимних снегов в своем ковчеге, на листе граба. Мадам очнулась от притворного сна и со смехом думала о Битадез, трех земляных червях, раз в неделю читавших с ней Расина или мадам де Севинье и иногда дерзавших намекнуть в разговоре на собственное прошлое! Эта Би, к примеру, родилась в деревне, ее тетка заживо сгорела, спиртовая лампа взорвалась и начался пожар, так вот, Би, правая недоразвитая рука прижата к груди, по утрам вставала раньше всех и украдкой варила себе кофе. Все заметили, как потолстела и расцвела калека Би, когда ее сестру разбил паралич.

— Что ты там шуршишь у меня за спиной, — мямлила парализованная.

— Ничего, — отвечала Би, вытаскивая из шкафа сестрино платье и отряхивая его крошечной ручкой.

— Ну-ка примерь, — предложил свояк, — не стесняйся, ей все равно кроме ночных рубашек больше уже ничего не носить.