Духи земли

Глаза у бабенки, как у лебедя, располагались по бокам приплюснутой головы, она заряжала карабин и смотрела вдаль, где песочные ведра загребали людей на огромное колесо, где кружилась карусель, крошечный мирок прошлого, и свет ее огней доходил до самого неба. Цезарь, в тот вечер вместо разноцветного шнурка он надел бежевый в белую полоску галстук с картонной подкладкой, прицелился, выстрелил, выиграл розу, которую, повесив тяжелое ружье на колыхавшуюся от вечернего жорана{27} каменную стену, нарисованную на брезенте, ему прикололи к лацкану пиджака, глядя вдаль лебедиными глазами. Обернувшись, Цезарь увидел кулачных борцов и глотателей огня, а за их спинами невесту Тома в черной бархатной пелерине, в длинном платье, скрывавшем изуродованные шишками и мозолями ступни; пришитые к плечам ватные руки висели вдоль туловища. Тетка невесты, нотариус, дровосек Тома, Смерть получили мягкие пули из фиолетового бархата точно в лицо; только создатель слышал приглушенные крики, когда они падали навзничь головой о перекладину, поддерживающую брезентовую стену. Хорошо бы узнать, руки у невесты такие же тяжелые и холодные, как рука, протянутая из фиакра старику, шагавшему по тротуару. «Горе тебе! бедный Тома! — думал Цезарь, — если это она! стоит рядом с тобой, как пригвожденная». В пивную не пойдешь, не побеседуешь о политике с деревенскими жителями. С чего это вообще бедный Тома оказался в пивной? Да нелегко ему приходится, живет один в лесу в хижине далеко от деревни, не с кем словом перемолвиться, разве иногда встретится аптекарь-грибник, стальной лорнет болтается на цепочке. Цезарь взял пулю и выстрелил невесте прямо в лицо, второй раз, третий, десятый. Она падала, поднималась, стояла неподвижно в черной бархатной пелерине, от которой веяло ледяным сквозняком, и таращилась на Цезаря. Над ярмарочной площадью кружился огромный клоун в сверкающих шароварах. Через час Цезарь смотрел на него уже из окна Фредега. На следующий день, на ходу дочищая ногти, Мадам спустилась к обеду. Зеленое платье скрывало изуродованные шишками ступни, пришитые руки висели вдоль туловища. Рыбаки только что вытащили сетями римскую вазу, но не решались нести ее в замок с одной башней, кто-то предложил отдать вазу музейному хранителю, занимавшему одну из пристроек Фредега. Деревенские дети, расплющив носы об оконные стекла, наблюдали, как он, трясясь от бешенства, пытался работать в тот день, когда Арманд рушил башню. Музейный хранитель, как и Эжен, носил лорнет и целлулоидный воротничок, и у него, как и у инженера, была дочь. Когда-то у всех отцов были дочери, а теперь их нет! В сущности Мадам зря боится молодых покойниц.

Эжени, дочь музейного хранителя, жила в домике рядом со стекольной фабрикой, у садовой калитки торчал огромный синий крест, в траве прятался гном с красным носом.

— Вот в кого вы превратитесь, если будете пить, — говорила Эжени виноделу, неуклюже танцующему в чане с виноградом, две георгины на кожаном картузе. «Вот в кого превращаются люди, которые ходят по кафе», — пугала она детей, глазевших на гнома. Дети могли бы еще долго стоять в садике Эжени, держась за руки, если бы матери, накрыв фартуком голову — дождь поливает над стекольной фабрикой, над тиром, над Свадьбой бедного Тома — не прибежали и не увели их. Эжени протирала тряпочкой гипсового гуся натуральной величины, красовавшегося у фонтанчика. Хранитель музея привез гуся под мышкой домой из Германии — где-то между Гейдельбергом и Штутгартом обменял на него лошадь. Теперь лошадь в утреннем тумане возит юнкера на завод, только искры из-под копыт летят, песок золотится, словно в яркий солнечный день, парусники скользят у самого берега, Пипин Короткий плывет по каналу. Эжени, конечно, не красавица, вот Гвен…

— Ну, ты же видишь, Цезарь, я навожу порядок в папином саду.

— Эжени… если бы я получил свою долю…

— То что бы ты сделал, Цезарь?

— Я бы остался во Фредеге. И настала бы их очередь искать пятый угол. Полгода здесь, полгода там.

А что? сыты, крыша над головой, свет и стирка бесплатно, расходы только на пенсионную страховку. Нет, они еще могли бы переехать в свинарник вместо Римов…

— Но я думала…Мадам говорила… ты не хочешь устроиться на стекольную фабрику? Не снять ли тебе симпатичную квартирку в доме на другой стороне железной дороги, который построили для работников?

Эжени закончила мыть гуся. Обернулась: «Цезарь! Цезарь! Куда же ты?»