Духи земли

— Мсье… — робко начал Жюльен.

— Чего желаете, чего желаете, мой юный друг?

— Мсье, мне нужно с вами проститься.

— Как же это, вы должны были остаться на все лето, а! Досадно! Кто-то болен или умер?

— Мсье, я вынужден уехать.

— Вынужден уехать? Но зачем?

— Я не могу остаться, я и так уже слишком задержался.

Лопата звякнула о лейку, Джемс завел газонокосилку, свежеотстриженные волосы лужайки, взлетая, рассыпались в теплом воздухе. Жюльен, услышав журчание оросительного фонтанчика, поспешно отринул все мысли об Изабель. «О! скорей бы он уже ушел, этот умирающий воспитателишка. Так хочется до обеда закончить «Сумму» Фомы Аквинского!»

— Слишком и потерял покой, — Жюльен вспотел, края воротничка врезались в синюшную шею. — Потому что, я полюбил мадмуазель, вашу дочь.

— О, какая досада! И какую же из двух, скажите на милость?

Эжени слишком красива, увы, претендовать можно только на бедную малышку Матильду… Разъяренный отец схватил его за плечо, почувствовал вялое, белое тело под черным сюртуком, ослабил хватку и отступил. Жюльена попросили собрать чемоданы и покинуть дом.

— Ну-с, ваш молодой человек уезжает, — объявил папаша, усаживаясь в кресло с зеленой обивкой, — да, уезжает, он не желает оставаться, и вы ни за что не угадаете по какой причине. Но начнем с тебя, что ты сейчас проходишь? Фараонов? А почему он не заставляет тебя читать «Таис»{10}? Это гениально! А какой французский! Ах! если бы люди в этих краях читали «Таис»…

Прохаживаясь однажды между курятниками, он услышал крик ребенка: «Обожди!» Что за «обожди», малыш? Ребенок шлепал босыми ножками по грязи, его мать, вдова, нанималась на поденные работы. Производитель ликера послал им брошюру «Говорите правильно». Правильно не кусок, а ломтик пирога с черносливом. Он ловко завернул книжицу в бумагу, загнул аккуратные острые уголки, не прошло даром время, когда он служил у аптекаря и фасовал травяные сборы, отрывал с катушки ленточку, перевязывал пакетики, вся одежда пропахла донником, аптекарь водил дружбу с князьями и отправлял за моря посылочки со смесями трав, собранных в Идумее{11}; местные жители с кюре во главе раз в год торжественно встречали знатных друзей аптекаря, дети бежали за кортежем по лужам, мешая саламандре собираться на княжескую свадьбу; но, увы, кареты исчезали за оградой-обманкой, а юный слуга, на которого оставляли хозяйство, слонялся из комнаты в комнату, от ромашки к васильку, от василька к шалфею и царапал ножницами на окнах, закрашенных синей краской, как того требовало хранение трав, рисунки пленников.

— О, Анатоль Франс! Настоящий гений! Великолепный французский язык!

Он разглядывал свои пухленькие ручки, лежащие на краю стола.

— Но Daddy…

— Ах, да, я забыл… Воспитателишка. Ни за что не догадаетесь, почему он уходит. Потому что, он влюблен, влююююблен в одну из вас.

Бедная маленькая Матильда прижала ладошку к сердцу и изо всех сил старалась не опускать голову, у нее было квадратное, как лопата, лицо, и прыщи на нем, словно созвездия, меняли положение каждый день. Эжени расхохоталась. Двойной подбородок матери Эжени и Матильды упирался в мощную грудь, безжалостно поднятую корсетом, не дававшему ей опасть до вечера. Ночью утомленный корсет отдыхал на зеленом репсовом стуле, окантованном гобеленовой лентой, наследстве бабки-прачки, задумчиво подносившей к влажному рту морщинистой рукой, торчавшей из белого бархатного рукава, кусочек дыни на кончике ножа.

— Он признался, что любит, что люююбит… ну-ка, давайте…

— Ho Daddy, — надулась красавица Эжени, — уверяю вас, я ему не давала ни малейшего повода. О, я замечала…

Эжени тихонько покачала головой; «нет, нет».

— А речь-то о Матильде! — воскликнул отец.

Эжени вскочила и выбежала вон, отодвинула тяжелый ковер, который занавешивал дверь кладовой, где хранили продукты, и толкал всех в спину руками в лиственных узорах. Отец повел Матильду к себе в кабинет, обрезал сигару, похлопал себя по бокам, выбив немного пыли из велюрового пиджака; потолок с золочеными кессонами под еле заметным наклоном спускался к его черно-розовому черепу. «Что? ты его любишь? ты шутишь, дочь моя. Взгляни, это все твое». Он распахнул окно, показал на пригорки, где плотными рядами стояли на сваях домики-шкафы; куры прогуливались стайками, только Фаншон отошла в сторонку и мечтательно выклевывала что-то невидимое из свежевскопанной земли, принимавшей по покойнику в минуту; но Авраам, сорвавшийся с карниза, нарушил эту математику; он весил ничтожно мало, и когда Цезарь — посыльная видела, как накануне Цезарь вытащил камень под закрашенным окном — его столкнул, он сразу поднялся и поплыл по воздуху к людям, как волшебный обруч-серсо, который Арманд пускал на террасе, и обруч сам по себе катился обратно в руки детей.

— Ради тебя я строил эти курятники! — Все эти…

— Предприятия!

— Но папа, я его люблю.