Духов день

В периоды просветлений, длившиеся иной раз до месяца и более, Томка наводила чистоту в доме, перестирывала все, что требовало стирки, готовила впрок еду, помогала Петру Васильевичу в работе и размышляла, устроившись на стульчике возле печки – это место она особенно любила за тепло и неприметность: Петро Васильевич передвигался шумно, размашисто и она ему не мешала, оставаясь как бы в стороне.

Будучи абсолютно безграмотной и не понимавшей, о чем порой говорил Петро Васильевич, спрашивала о непонятном редко, и потому вопросы ее звучали неожиданно, требуя основательных разъяснений. И он разъяснял пространно, с удовольствием. Так, однажды она спросила, что такое «Паганини»?

– Паганини? – рассмеялся Петро Васильевич на ее наивный вопрос. – Был, Тома, такой итальянский музыкант, скрипач или даже дьявол во плоти человеческой, который мог играть на одной струне так, будто играл на всех четырех, и публика стояла на ушах. Вот и во мне еще с юности зажглась такая страсть к фотоделу, что заслонила собой все другие дела на земле. Я просто горел жаждой экспериментаторства и постоянно придумывал какие-то свои растворы, какие-то свои методики, подходы к съемке и печатанью, что мог, наверное, если бы была в том нужда, изготавливать снимки на оберточной бумаге, в какую заворачивают колбасу. Я мог то, чего не могли и не понимали другие. Посмотри. Ты же видишь, на каком материале мы работаем. Люди выбрасывают, а мы поднимаем и делаем из ничего конфетки. Отсюда и спрос на нашу продукцию, и она, уверяю тебя, лучше по качеству любой той, какая выходит из фирменных лабораторий. Потому-то меня и называли Паганини. Я, по сути, изобрел свою таблицу Менделеева, свою технологию, и секреты мои умрут вместе со мной.

– Так научил бы кого-нибудь…

– Э-э-э… Тома, этому научить невозможно. Это можно только почувствовать через пальцы, постичь через глаза, через осмысление, через те же многочисленные эксперименты, какие невозможно проделать в той последовательности, в какой проделал я за многие и многие годы. Я, если хочешь, колдун своего дела, кудесник. Мои наговоры так же непостижимы для современных фотомастеров, как тексты древних тибетских манускриптов, что, впрочем, тебе ни о чем не говорит.

– Каких таких тибетских ману… ману… кри… тов? – продолжала вопрошать Томка.

– Э-э-э… Тома, – тянул, улыбаясь, Петро Васильевич, – такой экскурс в историю за один присест не сделаешь. Собери-ка подзаправиться, и давай поговорим…

Томка собирала, ставила на стол бутылку, стакан, бывало, что и себе рюмочку, и они просиживали иной раз целый вечер, и говорил Петро Васильевич увлекательно, сильно, не очень ей понятно, но глаза ее расширялись, голос начинал звучать по-женски мягко и глубоко, и в жизнь ее вдруг врывалось нечто красивое, крылатое, светлое, и рюмка перед ней оставалась нетронутой. И спала она в такую ночь, чуть всхлипывая носом, как спят в безмятежном детстве. И просыпалась утром с улыбкой на лице – потемневшем, со следами видимого увядания, несмотря на еще относительную бабью зрелость, когда еще хоть завтра можно идти заново замуж.

– Вот это я в тебе и люблю, – подводил итог Петро Васильевич. – В свои тридцать с небольшим ты наивна, как ребенок.

И как-то заметил в раздумчивости:

– Беда твоя, Тома, видимо, в том, что после рождения ты сразу шагнула во взрослую жизнь. Переход такой твою душу и искалечил…

Сказав слово, Петро Васильевич и не подозревал, насколько глубоко оно могло тронуть женщину: в ту ночь не знавшая слез Томка познала и это.

И в ней произошла перемена в отношении человека, с которым прожила более десятка лет: ей стали ненавистны атрибуты фотодела – пленки, ванночки, бутыли с растворами и тому подобное. Без видимой причины отказывалась ездить с Петром Васильевичем на съемки. Неохотно садилась к фотоувеличителю. Неинтересны стали его рассказы по следам поездок к друзьям.

А вернувшись однажды из очередного вояжа, Петро Васильевич нашел разгромленной свою лабораторию. Внимательно осмотревшись, понял, что это дело Томкиных рук.

Первое, о чем подумалось, – напилась.

Осмотревшись далее, внутренне вздрогнул: ушла насовсем. Мысль эту подтвердила недостача денег в жестяной банке из-под чая, где хранилась заначка.

Открыл холодильник, заглянул в кастрюли – все, как и прежде, заготовлено впрок. Сел в растерянности, не зная, что предпринять.

Во дворе залаяла собака – обрадовался: это Ерофеевич. Повернулся всем телом к двери, надеясь по лицу старика угадать, что же тут без него произошло.

– Тамара у тебя была? – спросил, не дожидаясь обычных приветствий и лепетаний Ерофеевича.

– Была, Петро Васильевич, была, – забормотал старик. – Вчерась заходила. Тверезая. «Передай, – наказывала, – что я ему больше не раба. Буду, – говорила, – теперича сама себе хозяйка…»

– Шалава она, а не хозяйка, – подытожил в сердцах Петро Васильевич. – Ша-ла-ва! Вот и весь мой сказ!

Пошел к двери, разделся, вернулся к холодильнику, потянулся к кастрюлям, вытянул из портфеля за горлышки пару бутылок водки.

– А мы с тобой, друг сердечный, будем гулять. Даже пировать…