Духов день

  Рузя сняла с гвоздя при входе рябенький платок, повязала, отбила поклон на три стороны. И Кавалер потянул было троеперстие ко лбу, но опустил. Вспомнилось всякое, ну его. Только встал поразвязнее от упрямства, оперся локтем на расписную колонну:

  - Богатое место.

  Образа на иконостасе все незнакомые - то искусные, то кустарные, будто ребенок малевал, были и на стекле писаные лики, по обычаю карпатских деревень, и резные образа - Николы и Георгия-Змееборца. Все на украшение годилось, лишь бы глаз пестротой тешило.

  Рузя навещала знакомые иконы, кланялась, тихонько здоровалась, иные целовала - но не как святыню со страхом - а с радостью, будто пожилого родича.

  Чтобы руки освободить, надела крапивный венок на голову, указала Кавалеру на икону, повешенную выше остальных:

  -Подними!

  Кавалер поднял девочку, подождал, пока она прикрепит венчик к подножию оклада.

  Икона известная - веселая, ясная, самая что ни есть - купальская:

   Богородица Неувядаемый цвет. Румяна и чернобова, совсем малоросская Марийка.

  Рузя вся тянулась к Неувядаемому Цвету, на отвесном солнце сияло, как янтарная капля, живое тело под рубахой напросвет.

  Видно коротким да жарким было ее желание.

  - Вот и все. Пойдем. Скоро наши соберутся, на молебен, а я с утра была.

  Кавалер, задумавшись о завтрашнем, повел девочку к двери, привычно соразмерял свой широкий шаг с ее тесной поступью.

  - Куд-куда-куда! Тах-тах! - аж под хорами куроклик отдался, Кавалер чуть оземь не тяпнулся - сзади под колени сумасшедшим кубышем подбила его круглая карлица в черном платке в белый горох, дикая, краснорожая, затрясла сальными подолами, вывалила язык и глазные белки будто Арина-удавленница.

  - Стеша! - завизжала Рузя.

  - Накатил! Накатил! Накатил! - вопила бабенка, каталась колесом - не давала выйти из храма.

  Вдруг, как на пружине подпрыгнула и впилась в плечи - выхаркнула в лицо юноше жаркий плевок - тот аж пошатнулся от ноши.

  Не было лица у кликуши - будто сырой глины ком вертелся на шее, космы седые, платок кладбищенский, все в пестрядь мешалось. Живоплотная глина менялась, будто разминали ее бесноватые пальцы. Десятки лиц, личин, рож, кукишей мордоворотились напротив. Менялся и голос. Заблеяла Стеша, будто из живота, мужским козлогласием:

  - Я Сазон-Утопленник, кто меня посадил в тело, не скажу, не скажу!

  - Пусти, мой чяред! - сменилось лицо, опухло, постарело - Я Ляксандр, Ляксандр, спьяну замерз, помнишь мяня - с полесским выговором умоляла личина, но ее вытолкнул новый человек, нехотя вылупился из мяса, захрипел, облизнул разорванные губы - вырвана щека была - подразнил гнилыми зубами:

  - Я Наум убиенный. Говори мне красную смородину...

  - Нет... - хотел сказать Кавалер, заплясали перед глазами церковные росписи, львы и орлы на дверях.

  Стерла и скомкала лицедейская круговерть Наума, резкими чертами высеклась старуха, старописной строгости, рот провалился в морщины, веки позеленевшие от медяков отворились - высунулась из левой пустой глазницы черная мышка.

  - - Ба-бушка... - по слогам окликнул Кавалер.

  - Ты. Ты. Ты. Ты, - монотонно затявкала покойница.

  Кавалер, как битый бык, грохнулся на оба колена, ослеп от слабости.

  И оглох от истошного кошачьего мява - Стеша, визжа, как горящая в мешке кошка, отпала от Кавалера, выгнулась дугой и обмякла.

  Утишилось простое с рябинкой лицо.

  Рузя уже бежала по лучу, чуть не за рукав подрясника тащила за собой батюшку-карлика, отца Кирилла.

  Тот сразу догадался, что к чему, увел Кавалера в ризницу. Налил стакан водки.

  - Ты на Стешу не держи обиду. Это не Стеша, а Шева, душа-лишанка из нее орёт.

  Шева от человека к человеку переходит, то ворсинкой, то червем, то соринкой обернется, с незакрещенным питьем ее и глотают. Была Стеша - батрачка, стала Стеша-имяречка. За ней черницы присматривают, а тут праздник, дел невпроворот, вот и о прошлом разе тоже ушла в лес, залезла на елку и оттуда куковала, еле сманили на землю оладушком.

  - Д-да она мертвецами битком набита - стуча зубами о край стопки, выговорил Кавалер.

  - Что ж поделаешь, - развел руками отец Кирилл - и по Петру Могиле ее отчитывал и молимся всем приходом за здравие, а толку чуть. Дьяк Федулка говорил, что хорошо бы ее сквозь хомут продернуть да кнутом отходить до полусмерти. Да разве ж я позволю над убогой изгаляться. Она тихая. Только вот с тобой заблажила. Наверное, гроза собирается. Или...

  Поп присмотрелся, сощурился пристально:

  - Слышь, душа-человек. А шёл бы ты отсюда подальше. По-хорошему.

28. Купала.

  Купальская ночь истратилась до грошика.

  Ветрено, ветрено в средних воротах.

  Пчелы обмерли в колодах. Поползла по низам седая остуда Иванова тумана. Вишневые деревья потели смолой-камедью. Над мертвыми и живыми пролетела босая мамка по имени Летавица, русая, простоволосая, ее честная нагота, как речная вода, за спиной в корзине - дитя молочное, Иван Предтеча, сжал кулачки и веки.

  Собрала Летавица звезды светлые в корзину, пропала за лесом, будто не гостила на земле.