Духов день

  Даром сладость не дается. - отвечали быстрые сны. А чем заплатить, все знают и ты знаешь.

  Кавалер сухо кашлял спросонок.

  Пусто смотрел в близкий потолок, расписанный райскими золотыми павами по смертной русской синеве. Проступали на переносье не сведенные огуречным соком веснушки.

  Являлся малахитовый лакей. Предлагал шоколаду с корицей на серебряном подносе с вязью. Кавалер улыбался, ласкал пальцами лисьи меха, мучил строчную отрочку. Оставлял на краю блюдца отмоклую коричную палочку.

  Представлял, как бродит окрест бессовестный рассвет. Дома на Басманной, на северо-востоке от палат насквозь стояли. Бабы-холстинницы хлебы ставили, на длинных лопатах в самопечный жар. Лавочник отмыкал ставни. Молочное младеня в тростниковой колыске гулило, молока просило, смотри, смотри, как кулачки жмет, хочет имя свое поймать и не может, тянется к огню и плачет от ожога.

  На Москве всегда все жгут: ночные костры для будочников и нищих зимой, мусор и сухую траву весной, тополиный пух - летом, опавшие листья - осенью.

  Палят обрезанные сучья деревьев, топят бани, чадят кухонные трубы, в барских домах разожжены для радования и уюта изразцовые печи, пышут кузнечные горны, на дворах под сухими навесами лежат полосы уральского железа.

  Горят в праздничные и викторийные дни сотни тысяч шкаликов иллюминации.

  Горят купола и кресты - золотые голуби о четырех крылах, горят пчелиными тысячными огоньками свечи в глубинах церквей, за приотворенными окованными дверьми.

  Горит на солнце жестяное кружево дымников, и флюгарок, пунцовыми цветами распалены малеванные лица баб на морозе. Румянец - по всей щеке, брови - сажей, губы - вишеньем ржавым цветут. Горит в печном устье ржаной хлеб с закалом, откликается звоном нелуженая самоварная медь - меди колокольной. Горит ярое железо в конских пастях на всем скаку, левая кольцом, права еле дух переводит, а коренная на всех рысях с пеной у рта. Кнут ожигает рыжие бока пристяжной, визжит пристяжная, частит по-волчьи в припрыжку, хорошо пущено! Свистит жиган на кОзлах, на шапке - цыганское золото зажжено. На воре шапка горит.

  В октябре волнами зажигались винным и медвяным рощи на монастырских склонах над Яузой и по Москве-Реке. Алая рябина посулила суровую зиму. Скворцы клюют грозди. Их перекличка в дрожащем воздухе жестока и нежна:

  - Жги- жги! Жги-жги!

  Теплые надышанные жильем, воздухи трепещут над крышами точно над пожарищем.

  Остановился прекрасный всадник, перекреститься у трех церквей - а на склоне играют дети-приемыши в платочках из девичьей обители. Бегут парами, ширят круги, хохочут, перекличкой дразня водящего

  "Гори, гори ясно,

  Чтобы не погасло,

  Стой подоле, гляди в поле,

  Едут там трубачи,

  Да едят калачи,

  Погляди на небо,

  Звезды горят,

  Журавли кричат,

  Раз-два не воронь.

  Беги, как огонь!"

  Всадник сухими губами шевелит, учит считалочку-закличку наизусть, не сводит врожденной лживой синевы с крестов. Прохожие дивятся - какой набожный.

  Красная кирпичная кладка водонапорных башен, складов и домов изнутри напоена тяжелым горением. Вспыхивают снегирьи грудки на снегу. Красное, скарлатное, пестрообразное - из огня да в полымя - перекличка мясных и ягодных рядов, на крючьях туши с ободранной кожей, сочное мясо распялено, вырваны черева, оскалены свиные головы, мертвые быки распахнули святые глаза, под лавками псы спущенную кровь лижут. Битые зайцы в кровавых шерстяных чулочках на голой кости пляшут корчами вповал на продажу. Кто старой веры держится, зайчатину не покупает и не ест. Слепорожденное мясо, заячий бочок, как и красная смертная одежда - запретное, нельзя вкушать, нельзя надевать по старому закону. Кого в красном похоронят - тот в могиле сгорит замертво.

  У церкви Григория Неокесарийского на Полянке остановился прекрасный всадник, оставил коня на попечение попрошайке, дал грош, вошел, обнажив голову под расписные своды.

  Горел Григорий Неокесарийский - снаружи куполами, колоколами и изразцами печатными, алозолотными, где в мураве радужные звери резвятся и цветы и червецы багряные и дива двухголовые и бухвостые, морские и сухопутные Страшного Господа хвалят всяким дыханием. Изнутри горел храм повседневным ярым воском и сусальной теснотой иконостаса, отовсюду смотрели глаза милостивые, с детства знакомые. Так светло стало, что хоть сейчас - вон бежать, единственную радость возвещать встречным-поперечным.

  Где, если не здесь, утешения от еженощного ужаса искать, где, если не доме Твоем, попросить, со всей сладостью унижения: Останови меня, Бог!".

  Днем народу мало. Служба час как окончилась. Холодно и глубоко меж колоннами. Шаркал алтарник, соскребал с пола натекший воск. Кавалер опустил голову, в пальцах замучал купленную рублевую свечу с золотой вязью молитвы, самую дорогую, какая на лотке была - для великих праздников. Успокоился. Вспомнил нужное, произнес еле слышно, со скромностью: