Духовка

— Педагогического сообщества как такового нет. Есть педобщественность, или авангард, тусовка, без конца перетирающая содержание и смыслы образования, инновации, мы зовем их «фестивальщиками». Ездят люди на семинары: философия образования, инварианты, альтернативы, моделирование — что ж... чем не деятельность... Отдельное крыло — условно правозащитное, родительские союзы, они пишут декларации и делают заявления. Педноменклатура, бюрократия, управленцы — отдельный класс, громадная армия людей, которые учат учителей правильно учить детей... Собственно учитель, нормальный, добросовестный учитель теряется за этим лесом.

Историк Марина Николаевна ушла из школы три года назад — именно тогда, когда заработки стали более-менее достойными. Девяностые годы она называет «стоянием»: все падало и разлагалось, надо было «стоять», но дети приходили в школу, их надо было учить. (А я вспоминаю забастовки и голодовки учителей, одинокую ложечку из буфета Министерства образования, привязанную к стойке, ею надо было размешать сахар, — и тихие жалобы двух министерских чиновниц на невозможность пообедать: дорого. «Мы плитку принесли, хотели картошку сварить в кабинете — запах пошел, пришлось выключить».) В сытые нулевые ее стало ломать.

— В девяностые было простое деление: традиционалисты и новаторы, особо друг друга не трогали. Сейчас другая оппозиция — профи и любители. Это, как ты понимаешь, не вопрос диплома. Культ компетентности и эффективности...

— Но разве это не по твоей части? Если дети твоих учеников берут у тебя частные уроки...

— По моей. Но видишь что: критерии! Основная нагрузка учителя сегодня — не уроки и даже не бумаги. Я должна постоянно подтверждать, что я такое, участвовать в семинарах и тренингах, совершенствовать и совершенствоваться, писать какой-то идиотский «самоанализ урока», оформлять каждый свой пук и кряк как «проектную деятельность». Мне противно в пятьдесят лет доказывать, что я — это творческая единица, энтузиаст, к тому же это неправда, я просто хороший урокодатель, мне хорошо в рутине. А эффективный учитель сегодня — тот, кто эффектно рефлексирует, а не тот, кто хорошо учит. Раньше я, возможно, и вступила бы в эту ярмарку амбиций, но сейчас — увольте, нет. Жизнь коротка.

У Марины одиннадцать учеников — с шестого класса по выпускной. Ей хватает денег и времени. Недавно она съездила в Испанию. Весной планирует в Мексику, и кризис ее не смущает.

— И что, все учительское сословие сосредоточенно рефлексирует?

— За все не скажу. Но сословие, мне кажется, кончилось. Так — «чужих людей соединенье».

— Учителя есть, а учительства нет?

— Лично я давно не встречала. Есть острова единомыслия, корпоративности какой-то, — математические спецшколы, например, или авторские, атмосферные, вроде школ Тубельского, Рачевского, школы со своей культурой. Но на массовом уровне учителей ничего не объединяет — нет точек отсчета, кроме прагматических. Из профессии ушел пафос, ушло сознание миссии — поэтому цеха нет. Осталась только среда.

III.

Не знаю, права ли Марина Николаевна, — в России полтора миллиона учителей и 70 тысяч школ, всех не пересмотришь. Не знаю также, был ли «цех» в советскую эпоху, — по короткому моему учительскому опыту представлялось, что был, — но тогда и время было особенной вдохновенности и выдающихся иллюзий, тон задавала плеяда блестящих педагогов-новаторов на останкинских встречах, — обнимались миллионы, в поцелуе слился свет. Сейчас понятно, что современный педагогический пейзаж — чрезвычайно многоцветная и пестрая картина.

Несколько лет назад молодая журналистка, очень хорошая девушка, принесла репортаж из школы, где написала с дежурным комсомольским задором: «Так будет, пока в школе работают лузеры, люди с неуспешной я-концепцией, Марьиванны в вязаных юбках...» (она не очень давно закончила школу — и ее раны еще не стали шрамами). Я как-то обиделась за учителей и толкнула телегу про долг, подвижничество и великий незаметный труд людей, которые! вопреки и несмотря! — пока я говорила, позвонила дочь, тогда, кажется, третьеклассница, и сказала: «Тебя вызывают в школу».

Ничего страшного не было, просто кислая дама смутных лет гавкнула куда-то в стену: «Все подписали договор на английский, а вы, тра-та-та?» — но я молчала, я потрясенно смотрела на ее серую вязаную юбку. И на серое лицо — буквальную иллюстрацию тезиса о «эмоциональной выгораемости учителя», есть такой термин. И даже ее рыжие волосы — они тоже, конечно, были серые.

На выходе меня ослепила стоматологическим сиянием встречная дива, — юная, сладко-душистая, лайковая, вся из блесток и минут и красоты нездешней. «Вот явилась, осветила», — и по-хозяйски прошла в кабинет.

Но две этих женщины, казалось, в принципе не могут сосуществовать в одном воздухе, в одном коллективе, заниматься общим делом. Потом дочь объяснила: вязаная юбка — завуч номер один, и ее все очень любят (понимающая и справедливая; а что хмурая — простим угрюмство).

А дива — завуч номер два, ее очень любят мальчики-старшеклассники. А остальные? Да вроде бы никак. Ну училка и училка.