Духовная традиция и общественная мысль в Японии XX века

Исходя из определения отношения гудо гэйдзюцу к религии и культовому искусству, Кобата Дзюндзо уточняет соотношение понятий «искусство» и «праведное искусство». «Искусство возникает, как правило, в результате чисто созерцательного, ориентированного на прекрасное, отношения к миру. Особенность такого отношения в том, что оно подразумевает видимость, подобие изображаемых объектов. К таким объектам относятся не как к явлениям действительности и не как к феноменам сознания. Они имеют только им присущую специфику, что свидетельствует о ценностной автономии чистого искусства».[545] Таким образом, японский учёный демонстрирует двойственный подход к культовому искусству: оно одновременно и зависимо, и относительно свободно от религиозных ценностей. Вопреки своим же собственным заявлениям о «неразрывном единстве» религии и искусства, профессор вынужден констатировать их принципиальное различие.

Кобата не может до конца разрешить проблему иерархии разных ценностей, полагая два взаимоисключающих, на первый взгляд, тезиса. 1) Либо, с точки зрения ценности, религия и искусство – это в своей основе одно и то же, вследствие чего искусство должно носить подчинённый характер и выражать исключительно религиозные идеи. 2) Либо «основной принцип религии и основной принцип искусства каждый в отдельности выказывают свою собственную идею и они взаимно независимы»[546] и посему имеют автономные, самостоятельные ценности.

Японский эстетик подчёркивает, что в области художественной жизни в Японии существует совершенно особый феномен, в котором присутствует полное единство и нераздельность, подлинный синтез сакрального и художественного. Это гудо гэйдзюцу – «праведное искусство», совмещающее в себе черты чистого и религиозного искусства. «Религиозное искусство, – пишет японский философ, – тесно связано не с религиозной идеей вообще, а с конкретными религиями: буддизмом, исламом, христианством, иудаизмом. В этой тесной связи формировалась и его эстетическая традиция, передаваясь из поколения в поколение. В рамках такой традиции искусство и религия существовали, тесно переплетаясь друг с другом. А у „праведного искусства“ религиозный момент крайне неопределён и не обладает ясно очерченной сферой. Здесь проявляется особое искусство (вадза), основанное на «идейной интуиции», на духовном поиске. В этом случае искусство (гэйдзюцу) обычно претворяется в жизнь через практику праведности».[547]

Таким образом получается, что религия не оказывает прямого, непосредственного влияния на «праведное искусство». Кроме того, сакральное присутствует в нем в скрытом виде. И, наконец, целью и воплощением подобного искусства является некая практика праведности, реализуемая в повседневной жизни. Следовательно, если верить Кобате Дзюндзо, гудо гэйдзюцу фактически существует независимо от религии. Тем не менее оказывается, что идейной подоплёкой здесь выступает, всё-таки, буддийская религия. По словам Кобаты, понятие праведности соответствует именно буддийскому понятию бодайсин (букв. «прозревшее сердце»).[548] Действительно, практика традиционных японских искусств, подразумевает определённый уровень духовного «прозрения». Учёный подчеркивает, что эти искусства «не удовлетворяют условиям структуры чистого искусства. Они, если можно так выразиться, примыкают к нему, приравниваются к нему, иными словами, занимают позицию квазиискусства».[549]

Итак, японский профессор называет гудо гэйдзюцу квазиискусством, (дзюнгэйдзюцу), когда сравнивает его с «чистым искусством» – с целью подчеркнуть его «автономность от художественности как таковой». В отличие от последней, сфера «квазиискусства» не содержит конкретных, оригинальных художественных произведений, олицетворяющих собой итог творческих усилий мастера. Это следствие «структурной недостаточности» квазиискусства: «сердцевиной его является некое побуждение в глубине самосознания субъекта, искусство души, а не задача создания произведений искусства».[550]

Кобата уверен, что дзюнгэйдзюцу – совершенно необыкновенный, нигде более в мире не встречающийся духовно-практический феномен, который нельзя подвести ни под одну из известных категорий. «Разве в икэбане или искусстве составления ароматов не создаётся художественное произведение в том же смысле, что и в области живописи или поэзии, где в результате появляются самостоятельно существующие стихотворение или картина?»,[551] – спрашивает он читателя. Действительно, в этих случаях «вещественные», материально воплощенные произведения не рождаются. Рождается нечто иное – недолговечный, но вполне реальный художественный образ. Сродни этому театральное или музыкальное искусство. Что считать законченным произведением в этих областях? Текст пьесы или спектакль? Партитуру или её музыкальную интерпретацию исполнителем? Но разве о театре или музыке можно сказать, что они растворены в повседневности?