Духовность. Формы, принципы, подходы. Том I

«Тогда начался холокост, который потряс историю и своими масштабами и целями отметил конец цивилизации», — пишет Эли Визель^[970]. Были попраны все границы того, что именуется «культурой». «Более четверти века тому назад наша жизнь и, возможно, сама история были прерваны. Нет такой меры, которой можно было бы измерить те чудовищные вещи, что тогда происходили», — пишет Левинас^[971]. Он задается вопросом: что от «невыразимого чувства того Страдания» дойдет до следующих поколений? «Быть может, из опыта концентрационных лагерей и из еврейского движения сопротивления, которое всю Европу превратило в один большой концентрационный лагерь, нам удастся извлечь три истины, которые мы сможем передать новым людям и в которых те нуждаются»^[972]. (1) Уметь жить по-человечески гораздо менее необходимо, нежели культура, в которой мы живем. Эта культура окружает нас пищей и имуществом, приличиями и искусством, отдыхом и связями, наукой и армией, соборами и мировыми империями, но по ту сторону культуры, в «пустыне, пространстве без ландшафта, которое, подобно могиле, достаточно велико, чтобы вместить нас»^[973], человеческая жизнь остается возможной. (2) В критические часы, когда все культурные ценности рушатся, человеческое достоинство состоит в том, чтобы верить, что эти ценности вернутся. А это значит: «Во вселенной, полной войн, не делать вывода, что война — единственное средство обеспечить надежность; не содействовать трагической ситуации, которая относится к мужским добродетелям — умирать и убивать в отчаянии»^[974]. (3) Учить следующие поколения тому, какие требуются им силы, чтобы выстоять в изоляции и как им по-новому оценивать внутреннюю жизнь. Это «такой момент, когда праведник не обретет никакой помощи извне, когда его не защитит никакое учреждение, когда ему недостанет утешения божественным присутствием, присущего детскому религиозному чувству, и когда отдельный человек может победить только в собственной совести, то есть в своем страдании»^[975]. Больше не за что держаться ни в культуре, ни в разуме, ни в мире идей. Единственная реальность — это Страдание: бытие жертвой.

Быть жертвой в мире, в котором царит беспорядок, то есть в мире, где добро не может победить, — это значит страдать. Это положение открывает Бога, который, отказываясь от того, чтобы выступать избавителем, вместо этого апеллирует

к действительной зрелости вполне ответственного человека. Но этот Бог, который скрывает свое лицо и оставляет праведника с его праведностью, но без благословения, — этот далекий Бог проявляет себя изнутри^[976].

Мученики тишины

Ури Цви Гринберг, в одном высказывании резюмируя все случившееся с евреями, называет их «Мучениками Тишины»^[977]. Андре Неер различает три вида тишины^[978].

Первый — это то абсолютное безмолвие, которым уничтожение было окружено перед внешним миром. Концентрационный лагерь полностью уходил в себя, жертвы и их палачи были совершенно отделены от внешнего мира. «В Аушвице все разворачивалось, происходило, переживалось в абсолютной тишине в течение недель, месяцев, лет, будучи отделено от истории»^[979]. Некий нечеловеческий мир, запертый в самом себе и задыхающийся в безмолвии. Не только нацисты окружали уничтожение мертвой, удушающей тишиной, но и дружественные нации хранили молчание, хотя всё знали.

Достаточно заглянуть в газеты и журналы того времени: там было всё, там есть всё. С конца 1942 года и дальше в них печатались подробные планы «финального освобождения». Названия «Треблинка» и «Аушвиц» раньше были услыша- *»ны в Нью-Йорке и Стокгольме, чем в Белостоке и Сигете… Ни один команду

ющий не сдвинул с места свои войска, чтобы освободить тот или другой лагерь раньше, чем было запланировано. Живые мертвые не представляли никакого веса^[980].

Эту индифферентность разделяли и еврейские лидеры. «Да, мы все виновны, — заявляет Наум Гольдман, говоря и о себе, и о своих прежних коллегах. Да, мы всё знали, мы были осведомлены, йадану вэ-шстахну: мы знали и молчали»^[981]. Американские евреи смотрели на узников лагерей смерти как на «пропавших: лучше было не предпринимать никаких действий, ибо они были обречены с самого начала. К чему пустые усилия?»^[982]

Другая тишина: поведение самих жертв было отмечено покорностью. С самого начала уничтожение осуществлялось в неописуемом спуске с одной невероятной ступени на другую, все дальше вниз, в попрании палачами всякой формы человечности. Жертвы онемели от потрясения.