Духовой оркестр

Оркестр завершил первый марш, и дамы, соперничая друг с другом, пустились выражать свой восторг. Во время второго номера (объявленного плакатиком на палочке) Лусио произвел новые наблюдения. Оркестр был огромным жульничеством, так как из ста с лишним участниц играла только треть. Остальное было чистым блефом, девицы вздымали трубы и флейты, точно настоящие музыкантши, но единственная производимая ими музыка исходила от их великолепнейших бедер, которые Лусио нашел достойными похвалы и внимания, особенно после некоторых мрачных опытов в театре «Майпо»[2]. В результате этот грандиозный оркестр сводился примерно к сорока девицам, которые дули в духовые инструменты и стучали по барабанам, в то время как остальные присутствовали в виде визуальной приправы благодаря их прелестным униформам и воскресному выражению лиц. Дирижером был совершенно необъяснимый молодой человек, если учесть, что он был затянут во фрак, который, выделяясь китайским силуэтом на золотом с красным фоне оркестра, делал его похожим на жука, полностью чуждого цветовой гамме спектакля. Этот молодой человек махал во все стороны длиннющей палочкой и, казалось, со всем пылом стремился управлять оркестром, отчего, по мнению Лусио, он был крайне далек. Если говорить о качестве, то оркестр был одним из наихудших, когда-либо слышанных им в жизни. Марш следовал за маршем, концерт продолжался среди всеобщего благорасположения (повторяю его саркастически-высокопарные характеристики), и по окончании каждого номера возрождалась надежда, что сотня пышечек в конце концов уберется отсюда и под звездным куполом «Оперы» воцарится тишина. Упал занавес, и Лусио чуть не умер от счастья, но тут заметил, что прожектора вовсе не потухли, и недоверчиво выпрямился в кресле. И занавес поднялся опять, как ни в чем не бывало, только сцену осенял теперь новый транспарант: «Оркестр на параде». Девицы повернулись в профиль, металлические инструменты завыли вразнобой, изображая нечто, отдаленно напоминавшее марш «Эль Тала», и весь оркестр, не сходя с места, ритмично задвигал ногами, словно и вправду маршировал. Будучи матерью одной из этих девиц, было нетрудно вообразить себе настоящий парад, тем более что впереди маневрировали восемь умопомрачительных красоток, которые жестикулировали непременными тростями с кисточками, вертя ими во все стороны и подбрасывая их в воздух. Молодой жук открывал парад, с большим прилежанием делая вид, что марширует, и Лусио пришлось прослушать с начала до конца бессчетные пьесы, которых, по его мнению, хватило не менее чем на пять — восемь кварталов. Все завершилось небольшой овацией, и занавес опустился, точно большое веко, чтобы защитить скомканное право на сумрак и тишину.

— Удивление у меня прошло, — рассказывал мне Лусио, — но даже во время фильма, абсолютно великолепного, я не мог избавиться от ощущения странности. Я вышел на улицу, окунулся в липкую жару и в толпу, фланирующую по центру в восемь часов вечера, и зашел в «Галеон» выпить джин-физз. Тут я разом забыл о фильме Литвака, оркестр занимал меня так, словно я был сценой «Оперы». Мне хотелось смеяться, но в то же время, понимаешь, я был очень сердит. Прежде всего мне надо было подойти к кассе кинотеатра и выложить им начистоту все, что я о них думаю. Я этого не сделал, потому что я буэносайресец, мне все это прекрасно известно. В общем, что тут поделаешь, верно? Но меня раздражало не это, тут было что-то глубже. В середине второго коктейля я начал понимать.

Здесь рассказ Лусио становится трудновоспроизводимым. Суть (хотя ускользает как раз самое существенное) можно было бы свести вот к чему: до этого момента его беспокоил ряд отдельных аномальных элементов: программа, которая лжет, неподходящая публика, иллюзорный оркестр, где большинство участников не были ими, дирижер, выбивавшийся из общей картины, фальшивый парад и он сам, попавший туда, где ему быть не следовало. И вдруг ему показалось, что понимание всего этого бесконечно превосходит его. Он почувствовал, что наконец ему было дано увидеть реальность. Момент реальности, которая казалась ему фальшивой, потому что была подлинной, той, какую он уже не видел. То, что он только что наблюдал, было действительным, то есть фальшивым. Он перестал ощущать ошеломление от того, что его окружали элементы, находившиеся не на своем месте, потому что, осознав существование другого мира, он понял, что это ощущение может распространиться на улицу, на «Галеон», на его синий костюм, на его планы на этот вечер, на его завтрашнюю работу в конторе, на его сбережения, на его отдых в марте, на его приятельницу, на его зрелость, на день его смерти. К счастью, он уже не ощущал этого таким образом, к счастью, он снова был Лусио Мединой. Но только к счастью.