Дульсинея и Тобольцев, или 17 правил автостопа

В жизни Тобольцева было немало достижений, которыми он гордился. Фотографии, поступки, слова. То, что он устоял на ногах сейчас – когда больше всего хотелось улечься тут же, на пол, между стулом и столом, – попало в этот ряд. Ноги не держали, но она, Дунечка, держалась за него, и он не двигался с места. И прижимал тоже крепко. Вдвоем было проще. Эта крепкая близость после – такая же нужная, как то, что было до. А может, и более нужная. Важная.

Дуня шевельнулась. И сразу стало ясно, что пряжка ремня впилась ей в бедро. Что его джинсы держатся на честном слове и на рельефе мышц ниже спины. И что между ним и Дуней по-прежнему жарко. А еще влажно. И липко.

– Слушай… Надо как-то сменить диспозицию… Может быть, дойдем до кровати?

Она согласно кивнула, все так же прижимаясь щекой к его плечу.

– Давай только в ванную по дороге завернем.

И они туда зашли. Там, на полу, оставили свою одежду и сомнения – если где-то и у кого-то они были. Смыли с себя все, включая смятение и неловкость. И, может быть, – стыдливость, но не у него точно. Впрочем, судя по тому, что ему шептала и что с ним творила Дульсинея, ее скромность куда-то испарилась. Или смылась ароматным гелем.

* * *

Дуня совсем не помнила, как оказалась стоящей на полу. И как добралась до ванной – тоже. Она шла сама? Он ее вел? Перед глазами карусель, карусель, карусель… вокруг яркие пятна, как разноцветные солнечные зайчики. Только когда за его спиной захлопнулась дверь – огляделась. И покачнулась. И он поймал. И перед глазами – губы…

– Ты целуешься с искрами, ты знаешь?

Она не дала Ване времени на ответ, потянулась сама, требуя искр, настойчиво, жадно, сбивая дыхание. Он бы, наверное, не удержался, но сзади была дверь, и оба просто впечатались в нее. Дуня никак не могла оторваться от вкусных губ. Солнечные зайчики плясали даже перед закрытыми веками, и было очень хорошо… упоительно хорошо… но вдруг закончилось легким шлепком по мягкому месту.

– А с царицами так нельзя, – нравоучительно заявила она, слегка отстранившись.

Иван в ответ взял Дуню за плечи и решительно развернул в сторону ванны, видимо, намекая, что ей туда. Дуняша некоторое время неподвижно стояла, пытаясь сообразить, как же туда в платье, пока не увидела свое платье лежащим на полу у ног. Вместе с бюстгальтером. Платье-самораздевайка и бюстгальтер-самоснимайка. Чудеса!

– Ну, хорошо, – пробормотала, глядя на бортик ванны, – еще бы молочный берег переступить.

Переступила. И даже очень уверенно, а вот потом, когда его руки отпустили, Дуня почувствовала себя стоящей посреди палубы корабля во время легкой качки. Прямо по курсу! Тихо хихикнула. Прямо по курсу, как раз напротив глаз, была маленькая полочка с гелями для душа. Она взяла один флакончик, ландышевый, и стала сосредоточенно откручивать крышку. Вот, кстати, поторопился автостопщик выходить из леса. Надо было в конце мая, когда ла-а-андыши. И тогда он смог бы подарить ей букет! А то вышел без цветов и напугал. Гель никак не открывался, совсем непослушный. Дуняша сосредоточенно вертела его в руках, хмурилась и негодовала, пока не выдала очевидное, повернувшись к Ване:

– Никак.

Он стоял рядом, без футболки и вообще… без всего. Дуня открыла рот и снова закрыла, завороженная переплетением вытатуированных темных линий на его руке. Она так давно хотела их потрогать. Почему не сделала этого до сих пор? Рука медленно поднялась и заскользила от шеи вниз – по плечу, до локтя, взгляд следовал за рукой, остановился на груди. Ее тоже захотелось потрогать…

Дальше все как-то спуталось, гель куда-то исчез, вернее, ее им мыли. Это точно. Она, наверное, тоже мыла, потому что видела свои ладони на его коже, и капельки воды, и как они вместе с мыльными ручейками стекали вниз по темной вязи на мужском плече, и дурманяще пахло ландышами. Будто в майском лесу. Снова захотелось целоваться, но Ваня увернулся и выключил воду. Стало тихо.

То, что он отказался от поцелуя, – задело, поэтому, пока Дуню заворачивали в мягкое махровое полотенце, она обиженно спросила:

– Я тебе не нравлюсь?

– Нравишься. Очень.

– Ты мне тоже. У тебя необыкновенно красивые ресницы.

Он вдруг перестал ее укутывать и замер, а потом медленно спросил:

– Только ресницы?

– Попа тоже ничего. На ощупь, – с умным видом покивала головой Дуняша. – Еще руки. Я все представляю, как ты на пианино играешь. Наверное, это красиво. Покажешь однажды?

Он что-то непонятное пробормотал в ответ, а она вдруг вспомнила его пальцы вчера на клавиатуре, мысль зацепилась за картинку, память повела дальше, и закончилась череда воспоминаний разгромом на балконе. Дуня не хотела на балкон. Там опасно и страшно.

– Я не хочу на балкон, – прошептала. – Ваня, я не хочу на балкон.

* * *

Не все можно смыть гелем. Это Иван понял, когда после всех гигиенических процедур она сказала вдруг про балкон. В голосе снова скользнул тенью страх перед случившимся так недавно. Нельзя давать ему ни малейшего шанса.

– Какой балкон? Дуня, ты льстишь моей фантазии. Дальше спальни она не простирается.