Дульсинея и Тобольцев, или 17 правил автостопа

– И что входит в обязательную программу? – поинтересовался Илья.

– Мона Лиза, Нотр-Дам де Пари, Диснейленд.

– Так банально, – протянула Львица.

– Ну… Если все это разбавить Сент-Женевьев-де-Буа[5]… – многозначительно добавила Дуняша.

Леня усмехнулся.

– Звучит как сорт дорогого вина, – одобрила Львица.

И Дуня поняла, что надо остановиться. Иначе ни Илья, ни Леня ей этого потом не простят.

– Извините, – она снова вскочила на ноги, – мне надо срочно сделать деловой звонок.

Захватив телефон, Дуняша ушла с веранды. Она не могла быть доброй и терпимой с этой глупой женой друга. Обычно могла, а сегодня – нет. И ей самой не нравился рвавшийся наружу сарказм – словно себя роняла. В собственных глазах. Сама себе не нравилась.

Дуняша вошла в закрытый зал, села за барную стойку и заказала коктейль.

Просто успокоиться. Просто прийти в себя. Неторопливо потянула через трубочку прохладную жидкость, чувствуя легкий привкус мартини.

Леню устраивали длинные ноги Львицы, и красивое личико, и что она не лезла в его дела и отлично умела создавать комфорт после рабочего дня. А то, что интересы крутились только вокруг салонов и нарядов, – так какой девочке не нравится красивое платье? Надо быть терпимей. К чему такая беспощадность?

С автостопщиком тоже не хотелось быть злой. В конце концов, он согласился переслать ей фото, и, положа руку на сердце, Дуня могла понять его возмущение, потому что сама терпеть не могла, когда кто-то лез в ее компьютер, даже если этот кто-то – программист. Дуне все время казалось, что нарушат порядок на рабочем столе, удалят по ошибке важные файлы, залезут в папки с личными фотографиями. В общем, она могла понять, да…

Еще раз прочитав сообщение Ивана-фотографа о его исполнительских способностях, примирительно спросила:

«А „Октябрь“ Чайковского?»

Ответ пришел, когда коктейль был уговорен на две трети, а душевное равновесие практически восстановлено.

«Я, в общем-то, про бамбину сразу не поверил. Но на обмане я тебя поймал, Дульсинея, так и знай! Нет, это я не смогу. Или смогу. Если сяду за инструмент на месяц. В Коломне. Под маминым руководством. Нет, лучше к тиграм. А почему ты спросила именно про „Октябрь“?»

И тут она вспомнила вчерашний концерт и последующий разговор с Илюшей о бизнесе в мире прекрасного и вдруг, неожиданно для себя самой, разоткровенничалась:

«Я его люблю. „Октябрь“, и „Сентиментальный вальс“, и „Грезы любви“ Листа. И ноктюрны Шопена».

«Хм. Совпадения не только в номере телефона, однако. Меня терзают смутные сомнения)))»

На это она не знала, как отвечать. Он имеет в виду, что мама-съедающая-мозг тоже все это любит? Это хорошо?! Это плохо?! Это тупик и знак, что пора заканчивать.

«Терзайся, Дон Кихот. А мне пора».

«Привет Ромео».

Дуня попросила приплюсовать коктейль к общему счету и возвратилась на веранду. «Царская невеста», надо же. Надо будет послушать увертюру.

* * *

«Привет Ромео».

Он долго смотрел на эти слова, словно гипнотизировал. Ответа не появилось. Ни спустя минуту, ни спустя десять. Стало быть, разговор окончен.

Иван медленно встал, прошел на кухню, вылил в раковину остывший кофе. Пока ждал закипания чайника, пролистал сегодняшнюю переписку. И потом, осторожно прихлебывая горячий кофе, поставил себе диагноз: «Дурак».

Вот чего, чего, спрашивается, ради он перед ней душу выворачивал?! Про мать зачем сказал? Зачем рассказал о том, о чем старательно пытался не вспоминать лишний раз? Не ворошить, не доставать из закоулков памяти худого несчастного мальчика за фортепиано. Гаммы эти проклятые – при фамилии «Кабалевский» до сих пор подташнивает.

Так зачем? Нет, от своего музыкально-танцевального прошлого совершенно откреститься нельзя – мать не даст. И обещание сопровождать Иду Ивановну в октябре на концерт нового французского фортепианного гения тому явное подтверждение. Сыновний долг надо хотя бы иногда исполнять. Да и самому любопытно, что там за новый ван Клиберн. Но сам-то Иван, сам зачем разворошил это осиное гнездо воспоминаний? Зачем рассказал об очень личном? Зачем? Чтобы получить десяток холодных и ехидных замечаний?

Он мог бы ответить ей тем же. После первого же звоночка надо было просто включить милаху и обаяху, умницу и язву Тобола, так хорошо известного в кругах московского арт-бомонда. Привычная же роль. И зачем он из нее вышел? И к чему из него полезло настоящее? Так упорно и невзирая на ответный холод?