Думай, что говоришь

Надо вернуться. — И вот, для чего бы ни стоял этот текст, ясно всё-таки, что он каким-то образом сам себя читает. И проблема расчленяется: мы сразу встречаемся с двумя отдельными вопросами: «кто читает?» — первый вопрос и — «в каком смысле это есть чтение?» — второй… Да, начать со второго, поскольку около первого мы уже ходили, и теперь, как бы там ни было…

Ну, конечно, это не обычное чтение… Да, да, это совсем не то, что мы привыкли называть «чтением».

Вот элементы текста отображают в себе и воспроизводят некую информацию, которую берут из этого же текста, а частично, если не главным образом, из себя, что одно и то же, вот именно, что нет никакой разницы…

А людям, живущим лишь с простыми коммуникативными текстами, такая функция не известна. Они даже не могут вообразить себе этот процесс, и в их языке нет никакого подходящего понятия…

Но я догадываюсь, в чем тут дело. — Ближе всего, как это ни странно, сюда, по-видимому, подходит понятие «смерть». —

«Самочтение» сопровождается гибелью знаков. —

Скажем это или чего-нибудь подождём? —

Нет, пожалуй, это не так уж и странно, если подумать.

Вот как это выглядит. — Теперь я не испугаюсь. Лозунг и афоризм превращая в сообщение, я не буду возвращаться к отправной точке, то есть к детской смертности. Если я в детстве не умер и научился читать… а ещё я научился составлять собственные тексты, — и если это так, то это никак не значит, что я не умру именно благодаря этому. В неподвижных и самоозначающих знаках, типа «тьма», «свет», «тяжесть», «влечение», «отталкивание», я никак не смогу прочитать нужное сообщение, которое я произвожу для своего потребления, чтобы мне не умереть. Мне обязательно приходится их сдвинуть с места и деформировать при помощи многих других, совсем других букв, которые мне неоткуда взять, кроме как из себя самого, потому что пустоты у меня нет. Я сдвигаю, это похоже на перекодировку. Я сдвигаю, и только тогда я это проглатываю. Потому что, да — чтение возможно только движущегося, а оно стоит, поэтому мне приходится самому, чтобы создать, нет, конечно, не иллюзию, а настоящее движение, относительное, но это всё равно, потому что относительность никак не смещает настоящего. Вот и знаки при этом искажаются по сущности, а не по видимости, и искажаются до такой неузнаваемости, что мои усилия всегда превышают ту долю, которую я получаю назад…

Это закон, который за законами, и грамматика здесь ни при чём. Это специфика такого вида чтения, а если это вообще не очень-то получается назвать «чтением», то тогда это специфика смерти, как сказано, и тогда это есть тавтология. — Прочитывая констатации и имея в виду как результат чтения констатировать себя, я на самом деле в гораздо большей степени прочитываю себя, ещё не констатированного: я удаляюсь от равновесия и умираю. Вот как это происходит. Поэтому вернуться к исходному лозунгу я уже не могу, в то время как… нет, это только кажется странным, а на самом деле в этом-то и суть сказанного: что сообщение при такой смерти находится всегда рядом со мной. И сообщение мне повторить ничего не стоит, я могу его повторить когда угодно, хоть сейчас.  — Да, я буду ждать тебя 17 июля в указанное время и на указанном месте. На мне будет белая ветровка. Футляр с фотоаппаратом будет висеть у меня на правом плече.

Lupus in fabula

Давай не будем о нём говорить.

— Почему?

— Я прошу тебя!

— Ну ладно… А в чём дело? Тебе неприятно?

— Нет… Просто его смерть… Какое-то тягостное чувство…

— Его смерть тебя пугает до сих пор?

Он промолчал, только изобразил мучение в складках лица.

Он сидел у меня уже час, выкурил за это время четыре сигареты, а я всё не мог понять, зачем он пришёл. Чужой, отдалённый человек. Он оглядывал столы, кресла, картины и графику на стенах.

— Здесь что?

— Офис издательства.

— Ты здесь работаешь?

— Да. Я числюсь редактором. Но поскольку издательство не выпустило за последний год ни одной книжки, то я выполняю функции сторожа.

— Понятно. — И снова замолк.

Ничего ему не понятно. Просто это его ничуть не интересует.

Я предложил чаю, он кивнул рассеянно, и я, похлопотав минуты две на кухне, внёс в комнату поднос с чашками.

«Если бы он пришёл с бутылкой, — думал я, — разговор мог бы быстрей определиться и продвинуться к своей загадочной цели». Однако не было никакой бутылки, и охоты никакой у меня не было самому инициировать это дело. Чужой отдалённый человек — чего мне с ним?.. Я было начал рассказывать о своих занятиях с архивом Валентина: я знал, что Валентин был ему интересен.

Он остановил меня:

— Давай не будем о нём.

Я пожал плечами:

— Как хочешь…

— Что ты знаешь о группе «Медгерменевтика»?

— Ничего не знаю. Видел некоторые их работы в альбомах.

— «Герменевтика» — это означает «истолкование», так ведь?

— Вроде так.

— Ну и что они истолковывают?

— Не знаю. Может быть, явления культуры…

— А почему они « мед»? Смедицинской точки зрения истолковывают, что ли?