Думаю – следовательно, играю!

После побед на чемпионатах Европы и мира Берлускони сходил с ума. Буквально. Он пел, бренчал на гитаре с верным Апичелла, рассказывал анекдоты. «Милан» в определенный момент стал самым титулованным клубом мира, и мы указывали это перед каждой игрой. Как и Берлускони, самый выигрывающий президент мира.

И он взял Хунтелаара.

12. Стамбульская трагедия

«Меня не взяли бы даже в «Зелиг», так отвратительно было мое последнее выступление. Я смотрел на линию поля: кончилась история, кончилась дорога, кончился я»

Однажды я решил завязать с мячом, но не из-за Хунтелаара. Я не хотел больше ничего слышать о футболе, меня от него тошнило. Я слишком наелся футболом и боялся, что меня вырвет. Даже не из-за Ибрагимовича и Оньевю, моих друзей по «Милану». Первый – единственный страстный швед, которого я знаю, второй – единственный американец, который предпочитает футбол бейсболу, баскетболу, американскому футболу, хоккею и даже гамбургерам из «Макдоналдса». Один раз я видел, как они дрались хуже гопников с окраин, во время тренировки в «Миланелло», как они делали друг другу больно, ломали ребра, пытались друг друга убить, несмотря на призывы прекратить и успокоиться. Они говорили впоследствии, что это было просто столкновение, но нам это больше напомнило «Горца». Должен остаться только один. Они меня пугали, но не им удалось убить мою веру в будущее (им было совсем не до меня).

Я хотел уйти, потому что после Стамбула ничего больше не имело смысла. Финал Лиги чемпионов в 2005-м, победа «Ливерпуля» над «Миланом» после разгромного счета три – ноль меня убила. За шесть минут нам забили три гола, мы проиграли по пенальти – казалось бы, из-за Дудека, этого танцующего осла, вратаря, который, прежде чем ловить мяч, начинает показывать балетные па. Однако на самом деле вина лежала на всех нас. Я не знаю, как это могло случиться, но мы действительно отвратительно сыграли. Всей командой нам следовало совершить групповое самоубийство, взяться за руки и прыгнуть с моста между Босфором и Дарданеллами. Знаменитый пролив – такой узкий, что в него протискиваешься, словно в бутылочное горлышко. Я чувствую, как он все еще зовет меня, плещется и приглашает прыгнуть в свои волны.

В раздевалке стадиона «Ататюрк», как только закончился этот позорный матч, мы чувствовали себя полными кретинами, обескровленными зомби, мы попали в неожиданный сюжет: из нас высосали всю кровь, до самой последней капли. Мы не разговаривали, не двигались, нас зачеркнули, раздавили. Наш провал, очевидный в те минуты, в последующие часы накрыл нас всей силой своего позора. Бессонница, гнев, депрессия, опустошение: мы заболели новой болезнью, синдромом Стамбула.

Я больше не чувствовал себя игроком, и это было ужасно, но что хуже – я вообще больше не чувствовал себя мужчиной. Футбол интересовал меня в последнюю очередь, так как меня мучили угрызения совести. Я не смотрелся в зеркало, так как боялся, что плюну туда.

Мне казалось, что единственное возможное решение – уйти. Меня не взяли бы даже в «Зелиг», так отвратительно было мое последнее выступление. Я смотрел на линию поля: кончилась история, кончилась дорога, кончился я. Я ходил, не поднимая глаз, даже в самых дорогих мне местах, так как боялся встретить сочувственные взгляды (а то и кое-что похуже), многие смотрели мимо меня, словно не узнавали, и это вызывало и усталость, и тревогу. Тревогу, что меня нет – как в Турции в определенный момент нас как бы не было на поле. Мы играли 25 мая, в Италии чемпионат еще не закончился, так что мы были вынуждены вернуться в «Миланелло» и тренироваться, нести свой крест еще четыре дня. До 29 мая – последнего дня серии А игры с «Удинезе» на «Сан-Сиро», и невыносимый стыд, который мы испытывали, стал нашим худшим наказанием. Мы были на нулевом уровне.

Далее был краткий и отвратительный период жизни, когда нельзя было никуда убежать от этого мира, мы были вынуждены играть с другими соперниками, но чувствовали, что нас лишили чести, и все разговоры возвращались к тому матчу. Мы спрашивали себя и не находили ответов, а Джиджи Марзулло предложил посещать коллективный психоанализ, что было не так уж глупо. Мы все были больны. Нам был нужен доктор. Мы воображали себя то Шевченко, то Креспо, то Гаттузо, то Сеедорфом, то Неста, то Кака. А я был Пирло. И мне нелегко было это пережить. Я плохо спал, и каждое утро меня с новой силой накрывала мысль: «Я отвратителен, мне нельзя больше играть». Я засыпал с мыслями о Дудеке и всех его друзьях из «Ливерпуля», этот футбольный кошмар не имел конца. С «Удинезе» мы сыграли ноль – ноль, про гол даже не вспомнили, и ужас продолжался, мы знали, что, когда мы откроем глаза, ничего не изменится. Для футболистов «Милана» были еще задания в национальной сборной, чтобы прославиться (опозориться), но Липпи в Коверчано посмотрел на нас секунду и сказал:

– Ребята, вы полностью разбиты.