Думают…

— А ты как думаешь? — ответил я вопросом на вопрос, задирая ее ночную рубашку.

Она вздохнула и отложила книгу:

— Ладно, только не шуми, дети еще не спят.

— Да они и так знают, что мы занимаемся сексом, — сказал я.

— Все равно, — сказала она и сняла рубашку через голову. У нее такие чудные груди… читатели «Воскресного спорта» кончили бы себе в штаны, если бы только взглянули на них. Я влез на нее сверху, вошел в нее и поплыл. В последнее время заниматься любовью с Кэрри — все равно что оттопыривать детский надувной замок, но я усердно трудился, и через некоторое время она начала отзываться, привычно мяукая и подвывая.

— Скажи «еби меня», — попросил я.

— Тише ты… Еби меня, — прошептала она.

— Громче, не верю, — сказал я. Она молчала.

— Я люблю тебя, — сказал я. Ее глаза расширились от удивления. Я давно не говорил ей этого.

— Я тоже люблю тебя, Мессенджер, — сказала она.

— А теперь громко скажи «еби меня», — попросил я опять. Но она не захотела. Я закрыл глаза и попытался вспомнить об Изабель. Но почему-то вспомнил о Хелен Рид, ее мокрой футболке и прилипших к телу шортах. Как я уже говорил, похоть — головоломка.

16

Мэри выходит

Она, Мэри Уиллингтон, сидела в серой прихожей без окон — такой же серой, как и все остальные комнаты ее большой подземной квартиры. Она сложила руки на коленях, обтянутых серой сержевой юбкой, и смотрела на секундную стрелку вмурованных в стену черных часов. Когда стрелка пройдет римскую цифру одиннадцать, обгонит минутную, а затем одолеет еще пять минутных делений, часы звонко и торжественно пробьют семь раз. Обычно в это время обитая черным дерматином дверь, ведущая в темный коридор, который заканчивался другой дверью, бесшумно приоткрывалась, и в комнату входил учитель.

Сегодня он наверняка будет одет в свой обычный черный костюм, начищенные черные ботинки, белую рубашку и серый галстук. Но на сей раз на его лице не будет тускло-стальной маски, скрывающей цвет его глаз и губ. Обычно видна только его густая черная борода и бакенбарды. Возможно даже, на его руках не будет черных перчаток из тончайшей лайки.

Продолжая сидеть в обманчивом спокойствии, Мэри глянула на собственные руки, обтянутые искусственной кожей, которую ей разрешалось снимать лишь ночью, в полной темноте, с помощью слепой горничной Люси. Так она не могла бы случайно заметить жемчужно-розовые (она об этом знала), полупрозрачные пластинки, покрывающие кончики ее пальцев.

Скоро, уже очень скоро увидит она свои ногти и многие другие вещи. Она сможет не только увидеть цвет, но и дотронуться до него, почувствовать его. Возьмет профессора Хьюберта Диринга за руку — голую руку, хотя «голая» — конечно, неточное слово, равно как и «обнаженная» или «неодетая». Она остановилась на выражении: «лишенная обычной кожаной оболочки». Но не успела придумать другие подходящие этому явлению слова, как щеки ее покраснели. Она понимала, что покраснение щек вызвано приливом крови к сосудам, однако видимые последствия этого феномена она знала лишь теоретически. В ее комнате не было ни единого зеркала, ни одной отражающей поверхности, и даже поверхность маски профессора Диринга зачистили так, чтобы наша героиня не углядела даже искаженного отражения своего лица.

Интересно, она симпатичная? А может, она красавица? Мэри надеялась, что она не совсем уж дурнушка… хотя бы ради профессора, которому приходилось по долгу службы проводить с ней так много времени. Она не могла спросить об этом ни бедняжку Люси, ни тем более мисс Кэлкатт, которая присматривала за ней в дневные часы, при свете электрической лампы. И она скорее умерла бы, нежели спросила об этом самого Хьюберта Диринга — от одной такой мысли Мэри снова покраснела. Обычно он хвалил ее ум, усердие и способности к наукам. Однажды, когда ей было четырнадцать, он даже сказал ей: «Ты — замечательная девочка», — и она записала это в дневник. Однако он умышленно избегал упоминаний о ее внешности, возможно, боясь пробудить женское любопытство и вызвать расспросы о цвете глаз, волос и губ. А вдруг она не выдержит, раздобудет где-нибудь осколок зеркала и испортит весь эксперимент? «Об этом можно было и не беспокоиться», — подумала Мэри, распрямляя спину и потягиваясь. Минутная стрелка продвинулась еще на один сантиметр.

Со своей стороны, она считала Хьюберта Диринга очень мужественным человеком и часто рассматривала его черно-белые фотографии. Как же ей не терпелось увидеть его, наконец, во плоти!.. Нашей молодой героине казалось, что ее изголодавшиеся по цвету глаза должны вначале увидеть лицо того великого человека, который воспитывал и учил ее много лет. Его губы скрыты под бородой и усами, и, значит, она первым делом посмотрит ему в глаза. Интересно, они у него коричневые или серые? Только не серые — она уже достаточно насмотрелась на серый цвет! В ее воображении они были карими, потому что слово «карий» ассоциировалось с тембром его голоса. Но как выглядит коричневый? Скоро она об этом узнает.

А вдруг не узнает? Она вспомнила нервную дрожь, что недавно охватила все ее тело, когда он сказал: