Дунай: река империй

Обозначение “Украинское Придунавье” не может быть старше семи десятилетий, поскольку даже формально эти земли считаются украинскими только с 1940-х годов. В действительности, думаю, такой термин – ровесник украинской независимости. В послевоенный период почти 150-километровый береговой отрезок от порта Рени до городка Вилково у самого устья через Измаил и Килию был в первую очередь советским, а в отечественном массовом сознании, подозреваю, российским, столь тесно здешнее прошлое связано с множественными балканскими походами армий Екатерины, Александров и Николая. Организаторы экспозиции музея Суворова в Измаиле идут дальше: посетителям объясняют, что примыкавшие к левому берегу Дуная земли принадлежали Киевской Руси. Александр Васильевич, получается, не чужое отнимал, а возвращал унаследованное от предков, пусть и далеких. Такая версия прошлого устраивала Советский Союз, до последнего времени устраивала и Украину, но далеко не все ученые находят ей подтверждение. Хватило бы аргументов, чтобы сослаться на историческую преемственность, и Молдавии, владевшей этим аппендиксом Дикого Поля один век Средневековья; и турецким патриотам, триста лет штриховавшим карты устья Дуная зеленым османским карандашом; и политикам из Бухареста, между двумя мировыми войнами обустроившего здесь цинут (округ) Нистру. На том месте, где в Измаиле стоит памятник Суворову, до войны красовался монумент королю Фердинанду I, присоединившему Бессарабию к Румынии. Вернее всего сказать так: теперешнее Украинское Придунавье, периферийные для всех территории, – русский трофей, обеспеченный дипломатическими интригами и оплаченный жизнями десятков тысяч солдат. Кто был сильнее и хитрее, тот и выиграл.

Российская империя приступила к системной колонизации Южной Бессарабии двести лет назад, выдавив османского неприятеля на правый дунайский берег. Турки называли степной край к северу от реки “Буджак”, от слова “угол”. В этом просторном и часто полупустом, малонаселенном углу на стыке больших и малых царств и империй издавна гуляли азиатские кочевники. Степь – парафраз тревожной свободы, метафора, к которой какие только поэты не обращались. Классик гагаузской литературы Степан Куроглу, например, сказал о своей родине пусть и нескладно, но искренне и без обиняков:

Если спросят, что в мире подлунном
Я святее всего берегу,
Без сомненья – Буджак мой полынный —
Я и другу скажу, и врагу.

Самым знаменитым, пусть и нетипичным представителем первого поколения русских колониальных администраторов в “азиатском захолустье” Европы стал коллежский секретарь, двадцатилетний “суровый славянин” Александр Пушкин, за вольнодумство высланный в 1820-м из Петербурга и с нескрываемым отвращением проведший на новых юго-западных землях империи Романовых четыре долгих года. Пушкин сравнивал себя с другим великим поэтом-изгнанником, Овидием: за 1800 лет до Александра Сергеевича тот также попал в немилость к императору и очутился, как ошибочно сочли очарованные собственным прочтением Античности петербуржские интеллектуалы, “по ту сторону Истра”. На самом деле Овидий Дуная не пересекал, а проживал в городе Томис (теперь Констанца в Румынии), на последнем рубеже римской цивилизации. Однако на закате Екатерининской эпохи русские назвали именем древнего пиита отвоеванное у басурман селение Хаджидер на берегу Днестровского лимана, поскольку решили, что именно там должна находиться могила Овидия. Уже в новое украинское время в Овидиополе, поселке рядовой советской судьбы, поставили автору разгневавшей императора Августа нескромной поэмы “Наука любви” памятник. В отличие от Овидия, повторивший его судьбу ссыльного гения Пушкин увидел Дунай. В декабре 1821 года поэт осмотрел крепость Измаил и, похоже, проникся суворовской героикой: “Сия пустынная страна / священна для души поэта…”

“Пустынную страну” для русской власти обживали новые переселенцы: из султанских владений сюда бежали болгары и гагаузы (тюркоязычные христиане), из Европы по царскому приглашению прибывали немецкие, французские, швейцарские, голландские колонисты. Все они сделали еще более пестрой и без того разноцветную этническую карту бессарабского юга: всех тут набиралось понемножку – русских староверов, украинских казаков, греческих и еврейских торговцев, молдавских и польских крестьян, арнаутов и цыган. Государственная принадлежность Буджака менялась едва ли не каждую четверть века, во всяком случае, чаще, чем менялся здесь жизненный уклад. “Какому богу молиться, к какому берегу пристать? – вопрошает в недоумении бессарабский краевед. – Местное население оставалось аполитичным; периферийное развитие привлекало людей, искавших укромное место для ведения спокойной непритязательной жизнедеятельности”. Особые характеристики оказались устойчивыми: жизнедеятельность в этих краях – если ее не прерывать войнами и политическими кризисами – показалась мне все такой же спокойной и непритязательной.