Дунай в огне. Прага зовет

— Товарищи, — сказал Имре Храбец, — будьте готовы к борьбе против гитлеровской Германии. Боритесь с разрухой. Коммунистическая партия призывает вас к делу и бросает клич: — Венгрия принадлежит вам, стройте ее собственными руками, укрепляйте, не жалея сил! Коммунисты везде и всюду будут на страже ваших интересов.

Агитатор смолк на минуту, прислушиваясь к гулу одобрения. Кругом небогато одетые люди с умными, понимающими и гордыми глазами, и в них ярко вспыхнувшие надежды горят уже верой в большой день, которым начинает жить их родина.

— Поклянемся же, товарищи, быть верными народу, — продолжил с табурета агитатор, — работать для народа, поддерживать только истинно народное правительство!

— Эшкюсюнк![18]

— Эш-кю-сюнк! — отзывался стоголосый бункер.

— Эльен мадьяр демокрация![19]

— Эльен Мадьярорсак![20]

— Эльен Москва!

— Мос-ква! Мос-ква! — долго скандировал бункер.

— Смотри, Павло, — тихо шепнул Максим, — чем не друзья! А ты расправы с ними жаждал.

— Этих зачем трогать! — растерялся молодой гуцул. В душе у него вспыхнуло вдруг доверие к этим людям. А он хотел уничтожать их. Вот дурной! Нет, эти не стали б мешать Павло жить и учиться, эти не стали б убивать его отца, угонять его Василинку. Не стали бы! Этим он верил.

Максим и Павло отправились в соседний бункер. В нем также тесно и многолюдно, и их заметили не сразу. Молодой венгр с бесцветным сонно невыразительным лицом и в долгополом одеянии, похожий на монастырского служку, слащаво и нараспев читал какую-то книгу. Его покровительственно слушали флегматичные джентльмены в манишках и их млеющие дородные супруги в пестрых халатах. Повыше, на нарах, размещался простой люд, а на самом верху хозяйничала бойкая детвора. Заунывно молитвенную обстановку нарушил вдруг шустрый мальчонка: забравшись под потолок и свесив с нар свою курчавую голову, он уставился на грузных аристократов и стал вызывающе напевать Петефи, положив стихи поэта на им самим, мальчишкой, придуманную музыку:

Как здоровье ваше, баре господа?
Шею вам не трет ли галстук иногда?
Мы для вас готовим галстучек другой!
Правда, он не пестрый, но зато тугой!

— Смотри, Максим, — тихо сказал Павло, толкая офицера в бок, — он готов, шельмец, вешать этих господ.

На мальчонку цыкнули, и он примолк было, но вдруг снова озорно выкрикнул, сопровождая слова свои уморительными жестами:

— Правда, он не пестрый, но зато тугой! Ой, тугой!

Внизу негодующе запротестовали. Когда стихло, служка продолжил чтение. О чем, он, кивнул Максим в его сторону. Об ангелах? Ах, о том, чем они питаются. Ну и ну! По мнению «эрудированного» богослова, им нипочем любая пища, и все ангелы глотают ее так же, как и люди. Впрочем, осваивать не могут: пища не расстраивает им желудки и не становится частью их божественного тела. Умора просто. А чуть погодя Павло переводил дальше: ангелы, оказывается, и целуются, только… без страсти, без огня, так сказать, совсем не женятся и замуж не выходят… Максим и Павло захохотали, не сдерживаясь.

— Откуда ж ангелята берутся? — не стерпев, созорничал Павло, направившись в сторону респектабельных джентльменов.

— Богохульствующий да будет наказан! — встал со скамьи высокий монах в черной сутане и с постной миной на желтом лице. Тонкие губы его широкого рта зло вздрагивали. — Книгу эту написал я сам, и в ней святая истина! — сказал и попятился, ибо только теперь разглядел, что его противник, так чисто говоривший по-венгерски, оказывается, советский солдат.

— Пане капеллане, вы! — ахнул Павло, сраженный такой неожиданной встречей. — Вот где привелось свидеться. — Так это ж, Максим, наш иерей-иезуит, помнишь? — обернулся Орлай к Якореву.

— Это какой тебя выдал хортистам?

— Он самый.

Человек в сутане протестующе поднял руку.

— Кто вы такой? Я не знаю вас.

— Nil admirari — ничему не следует удивляться, — напомнил Павло иезуиту его излюбленную латинскую фразу. — Неужели не узнаете, капеллане? Павло Орлай, собственной персоной, да-да, тот самый, которого вы запрятали в хортистский застенок.

Иерей отшатнулся, и желтое лицо его мгновенно побелело.

— Это обманщик, товарищи, злобный хортист! — возвысил Павло голос, обращаясь к трехэтажному бункеру. — Это папский прихвостень, жандармский соглядатай, выдававший старым властям честных людей. — Голос солдата накалялся все больше и больше. — Может, скажете, выдумка все? А вот смотрите, — и Павло мигом скинул шинель, гимнастерку, обнажив грудь и спину в лиловых рубцах и еще не выцветших кровоподтеках. — Это его роспись, это он разрисовал меня руками хортистских палачей. Видите, какой он ангелист, расписывающий ангельское смирение. Взгляните только на его душу, она чернее, чем у самого злого демона. Ты думаешь, я простил тебя? У-у, ты!.. — шагнул он к капеллану, замахнувшись автоматом.

— Остынь, Павло, — схватил его за руку Якорев, — остынь, дорогой товарищ: ты же советский воин!

— У-у, змея! — опуская автомат, прохрипел Павло.