Дунай

Почти на самой окраине живет поэт, пишущий на идише, — Израиль Берковичи. Он объясняет мне, что литература — это слот-машина: жизнь и история засовывают в нее, заливают поток событий — неповторимый вечерний свет, путаницу чувств, мировые войны. Угадать, что выдаст машина, — невозможно: насыплет ли она горсть жалкой мелочи или будет по-царски щедра, подарит каскад стихов. Человек застенчивый и тихий,

Берковичи — тонкий поэт, рядом с ним чувствуешь семейное тепло и упрямое pietas[113], одолевшие века насилия и погромов; библиотека в его уютной и скромной квартире — словно маленький Ноев ковчег из восточной еврейской традиции; когда он читает свои стихи, например «Соловья» (пока его жена, вернувшись из больницы, где она работает врачом, готовит обед), я начинаю лучше понимать рассказы Зингера, тайну брака, полную страсти эпическую семейную жизнь евреев.

Среди книг в его библиотеке есть и альбом Иссахара-Бера Рыбака — собрание гравюр и рисунков, названных в честь маленького восточного еврейского городка «Штетл». Это мир Шагала — такой же волшебный и незабываемый, но только более яркий и поэтичный. Рыбак как художник больше великого Шагала; несмотря на парижские годы (когда он соприкоснулся с западной культурой, не утратив поэтического видения свой восточной родины, и когда он завоевал определенную известность), его имя не стало знаменитым во всем мире, хотя он этого и заслуживает, и уже вряд ли станет. Возможно, в прошлом время и потомки сумели бы воздать ему должное, исправив шкалу успеха и его степени. Но в наши дни время уже не способно вести себя как человек благородный и оценить то, что не освещают средства массовой информации. Сегодня они задают тон, изменяют и стирают исторические события, подобно Большому брату из романа Оруэлла «1984». Индустрия культуры калечит тех, кто появился после того, как она набрала силу; никто больше не попытается пересмотреть сегодняшние победы, время Рыбака никогда не настанет — в лучшем случае его ожидает недолгое и негромкое признание горстки поклонников. Тому, кто имеет, будет дано, у того, кто не имеет, будет отнято и то немногое, что у него есть. Впрочем, раз уж великий мир вынуждает поклониться себе, можно сделать все наоборот, как Бертольдо[114]. Неслыханное величие Рыбака тихо сияет в тени.

Румынская литература на идише сегодня уникальна: почти все евреи (в том числе писатели) уехали из страны, остались в основном старики. «Есть и свежие силы, — говорит мне с улыбкой Берковичи, показывая литературный журнал на идише, — новые поэты. Некоторые поздновато начинают писать, не торопятся открыть свое призвание; например, этому начинающему автору семьдесят девять лет, а этот уже выпустил вторую книгу стихов, первую он опубликовал, когда ему было семьдесят шесть».

В большинстве случаев речь идет не о сентиментальных и патетических излияниях, не о второй литературной юности, которая иногда настигает стариков, которым пора работать над поэзией завещания. Их стихи сдержанные, тонкие, в них нет свойственного эпигонам пафоса, зато ощущается знакомство с формальными находками современной поэзии и умение ими пользоваться. Что значит «новые» поэты? Слот- машина литературы постоянно готовит сюрпризы и готова посмеяться над делением на поколения.

7. В музее села

Музей села, расположенный на берегу озера Херэстрэу, — не только одна из знаменитых достопримечательностей Бухареста, но и сжатый рассказ о многих веках румынской жизни. Ее ход определяли повторяющиеся ритмы и одновременно неспешное развитие крестьянского мира: деревянные домишки и церквушки, соломенные и глинобитные крыши, кровати и толстые цветастые одеяла относятся к миру, который кажется застывшим и неизменным, как природа, а на самом деле постоянно меняется — терпеливо, неспешно, как растут и стареют высокие деревья. Румынская цивилизация — цивилизация дерева, его доброты и силы, религиозной, непоколебимой кротости домашней утвари, лавок и столов, хранящих в доме память о бескрайних лесах, в которых в стародавние времена исконное население Румынии искало надежного убежища от очередного захватчика.

Во многих произведениях румынской литературы деревня предстает центром мира и одновременно точкой, из которой смотрят на мир. Кошбук, заявлявший о желании воспеть народный дух, собирался сочинить эпопею о румынской деревне; бунтарское, дерзкое творчество Михаила Садовяну (несмотря на широкое и спокойное дыхание его выразительной прозы), который создал подобную эпопею, также уходит корнями в семэнэторизм — политическое и культурное движение, возникшее в 1901 году с появлением журнала «Семэнэторул» («Сеятель»), боровшееся за обновление и прогресс, истоки которого сторонники движения видели в крестьянской традиции. Румынский популизм устами лидера царанистской партии Иона Михалаке заявлял, что крестьянские массы являются сплоченными, более того — это «единственный однородный класс» в стране.