Дунайский лоцман. Необыкновенные приключения экспедиции Барсака

– О! Он необычайно корректен! – восклицает, улыбаясь, Барсак. – Он очень беспокоится о своей персоне и своем туалете. Но это – не преступление.

Конечно, это так. Я делаю последнее усилие.

– Все же, совершенно новый мундир – это странно… –

Потому что старый – в чемодане лейтенанта, – объясняет

Барсак, у которого есть ответ на все. – Так как он запылился, то господин Лакур привел себя в порядок, прежде чем представиться нам.

Барсак, по-видимому, находит такую заботу вполне естественной. В конце концов, это я, быть может, не отдаю себе точного отчета в значительности персоны начальника экспедиции.

– Впрочем, я долго разговаривал с лейтенантом Лакуром вчера после обеда (наверно, пока я писал мои заметки).

Это очаровательный человек, несмотря на свое чрезмерное стремление к изяществу. Вежливый, хорошо воспитанный, даже почтительный. – Здесь Барсак выпячивает грудь, –

…даже почтительный. Я нашел в нем очень приятного собеседника и очень сговорчивого подчиненного.

Я спрашиваю:

– Лейтенант Лакур не видит никаких неудобств продолжать наше путешествие в таких условиях?

– Никаких,

– Вы, однако, колеблетесь, господин депутат.

– Я не колеблюсь, – провозглашает Барсак, который в разговоре убедил самого себя. – Мы отправляемся завтра.

Я интересуюсь:

– Не исследовав пользу дальнейшего путешествия, после того как вы установили его возможность?

Скромная ирония моего вопроса проходит незамеченной.

– А к чему? – отвечает Барсак. – Это путешествие не только полезно, – оно необходимо.

Я повторяю, не понимая:

– Необходимо?

Все еще в хорошем настроении, Барсак фамильярно берет меня под руку и доверительным тоном объясняет;

– Между нами говоря, мой дорогой, я хочу вам признаться, что с некоторого времени я считаю черных, которых мы здесь встречаем, достаточно далекими от возможности получения избирательных прав. Я даже вам признаюсь, если будете настаивать, что у нас нет шансов изменить это мнение, удаляясь от берега. Но то, что я вам говорю, я не скажу с парламентской трибуны. Наоборот,

если мы закончим наше путешествие, дело обернется так: Бодрьер и я представим отчеты с совершенно противоположными заключениями. Эти отчеты будут переданы в комиссию. Там после обсуждения или предоставят избирательные права нескольким племенам на берегу океана, что явится моей победой, или же комиссия не придет к соглашению, и дело будет погребено. Через неделю о нем забудут, и никто не станет разбирать, прав я был или неправ. В обоих случаях ничто не помешает Бодрьеру или мне при подходящем случае получить портфель министра колоний. Если же я, напротив, вернусь, не доведя миссию до конца, этим я сам признаю, что заблуждался, мои враги закричат во все горло, что я старая тупица, и меня окончательно утопят. – Барсак немного помолчал и закончил такой глубокой мыслью: – Не забывайте никогда святой истины, господин Флоранс: «Политик может ошибаться.

Это абсолютно неважно. Но если он признает свою ошибку, он погиб!»

Я смакую эту истину и удаляюсь довольный. Я очень доволен, в самом деле, так как теперь знаю мотивы каждого.

Покинув Барсака, я вдруг натыкаюсь на записную книжку Понсена, которую тот случайно забыл на своем складном стуле. Мои инстинкты журналиста берут верх над хорошим воспитанием, и я решительно открываю книжку: уж слишком долго она меня интересует. Слишком долго я себя спрашиваю, что наш молчаливый компаньон может писать с утра до вечера. Я желаю, наконец, это узнать.

Увы! Я наказан за мое любопытство. Я вижу только нагромождение цифр и букв, разбросанных как попало и совершенно непонятных. Это только «р. д. 0,009», «н. кв.

км. 135, 08», «в ср. 76, 18» и тому подобное.

Еще одна тайна! Для того эти секретные записи? Неужели Понсену нужно что-то скрывать? Уж не предатель ли и он?

Ну, я сел на своего конька! Хватит возиться с этим. Что за мысль подозревать такого славного человека? Я делаю ему слишком много чести, так как, – я могу признаться в этом своей записной книжке, – он не слишком умен, господин Понсен!

Но ты газетчик или нет? На всякий случай я переписываю образцы иероглифов, выбранные среди тех, которые попадаются почти ежедневно. Вот они:

5 д. пр. д. 7; м. 3306, в ср. 472,28; ж. 1895, е. к. д. 1895:7

= 270,71; кв. км. 122; н. кв. км. 3306:122 = 27,09.

Нас. в ц.: 27,09 X 54600 = 1 479 114 ч.

12 ф. пр. д. 81; м. 12085, в ср. 149,19; ж. 6654, н. к. д.

6654:81 = 82,15; кв. км. 1401; н. кв. км. 12085: 1401 = 8 62

Нас. в ц.: 8,62 X 54600 = 470 652 ч.

Я кладу блокнот на место и спасаюсь со своей добычей.

Может быть, это пригодится. Вперед ведь не узнаешь.

После полудня я прогуливаюсь. Меня сопровождает

Тонгане на лошади Чумуки: она лучше его собственной.

Мы едем по полю мелкой рысцой.

Через пять минут Тонгане, у которого чешется язык, заявляет с места в карьер:

– Хорошо, Чумуки убежал. Чумуки – паршивый предатель.

Вот и другой! Как? Чумуки тоже нас предавал? Я понимаю, что надо собрать сведения, и притворяюсь удивленным.

– Ты хочешь сказать: Морилире?

– Морилире плохой, – энергично говорит Тонгане. – Но