Дуновение из-за кулис. Записки драматурга

Адольф и сам был необычайно артистичен, и его экспансивная манера произносить фразы, по-особому иронично их выворачивая, утрированно артикулируя звук, не всем нравилась, а я угадывал в ней отзвуки подавленного призвания. Он и сам не скрывал, что пошел бы в актеры, если бы не застарелые проблемы со слухом. Если добавить к этому, что он был крайне деликатен в общении, отзывчив и добр, то лучшего соседа трудно было себе представить. У него был в Москве свой круг знакомых, и мы не очень надоедали друг другу.

После курсов Арцишевский благополучно вернулся в Алма-Ату, получил должность завлита в ТЮЗе, а потом перешел в Русский драматический театр. Выпустил свой многострадальный роман, вполне естественно перешел на пьесы и даже удостоился первой премии на Всесоюзном конкурсе радиопьес. Он приезжал к нам в Ленинград с семьей, мы время от времени переписывались, признаваясь, что скучаем друг без друга. А потом потерялись.

И вот старина Арцишевский появился на моей странице в Фейсбуке! Как я этому радовался!.. А больше всего тому, что мой старый товарищ находится в отличной профессиональной форме. За плечами 30 книг, пьесы, журналистская работа, но, как и прежде, – «стукнешь по карману – не звенит, стукнешь по-другому – не слыхать…» Кто о чем после долгой разлуки – о детях, о болезнях, премиях, женщинах. Мы с ним, два старика полупомешанных, конечно, о литературе, о текстах. Уже на следующий день я читал, посланную мне на компьютер свежую повесть. Не буду ничего пересказывать, а просто приведу несколько строк из своего ответного письма.

«Адичка, сказать могу только одно: это очень сильная, добротная, умная проза. По нашим, старинным, понятиям. Да и по-теперешнему «гамбургскому счету». Литературный текст всегда имеет одно измерение, как чистота воды или качество зерна – его достоинство от моды или злобы дня не зависит. Вот у тебя такой текст – на все времена. Я поражен, как ты вырос за эти десятилетия. Если бы ты был ближе к эпицентру русской словесности, ты мог бы поспорить с другими на всех лонг и шорт листах. Я не вижу причин, по которым ты не можешь предложить этот текст «Новому миру», «Дружбе народов», какому-то другому журналу, а они не могли бы тебя напечатать».

Приоритеты в этом типе личности так расставлены, что и то важно, и другое, и третье, а четвертое важнее всего, и только вопрос денег вспоминается в самом конце, как досадное упущение: «А, да!.. Кстати…». Со шлепком ладонью себя по лбу.

Одним словом, тот, про которого один мой герой говорит: – Вот вы такие и погубили Россию!.. («Трагики и комедианты»).

Кто его знает, может – да, может – нет. А случись – наши потомки будут строить Россию заново, неизвестно еще, что ляжет в ее основание.

Часто навещал меня драматург из Дагестана Габиб Наврузов. Массивный даргинец со смоляными кудрями, тронутыми сединой, соединял в себе неистощимую жизнерадостность с едва заметной поволокой печали. Он поделился со мною превратностями своей судьбы. Работал в республиканском Союзе писателей, а точнее – был директором бюро пропаганды литературы. В его обязанности входила организация выступлений и все хлопоты по приему многочисленных литературных гостей, которым, как известно, надо было оказывать кавказское гостеприимство.

Денег у начальства не хватало, своих было жалко. Брали у Габиба в бюро, заставляя оформлять фиктивные выступления, а когда пришло время давать ответ, все от него отступились. «Знаешь, кто должен был сидеть вместо меня?» – кричал мне Наврузов. И называл очень крупное литературное имя. Курсы, как он считал, были ему даны в компенсацию за два потерянных года. Я говорил ему, что ненавижу кавказское гостеприимство, он искренне обижался: «Но почему-у?.. Это же от души!..»

Я помогал ему с пьесой «Поворот», по сути дела, переложил ее на грамотный русский для постановки в русском театре Махачкалы. Пьеса должна была напомнить народам республики о получении Дагестаном своей государственности из рук Москвы. А заодно, попутно и невзначай, могла стать для автора ступенькой к реабилитации в общественном мнении.

«Габиб, – говорил я ему, – давай исключим из списка действующих лиц товарища Сталина. Ты что, не понимаешь, во что обошлась Кавказу его национальная политика?»

«Это злодей, каких свет не видел, кто же не знает! – подхватывал он. – Ты правильно говоришь, давай исключим».

Через несколько дней он приходил и, смущаясь, признавался: «Слушай, я все-таки вернул в пьесу товарища Сталина. Ты понимаешь, это хороший драматургический ход: все сидят в зале, смотрят пьесу и вдруг – входит товарищ Сталин».